ускользало ни 
их перемигивание, ни возникавшие на его глазах романы, ни заключавшиеся здесь 
же сделки, ни 
мимика лиц, ни циничные позы танцующих.
       Здесь Лотрек сталкивался с животной, ничем не прикрытой человеческой 
натурой, и в зале 
не было другого такого страстного наблюдателя, как он. Наблюдателя? Нет, всем 
своим 
существом он погружался в эти игры танца и любви, в чувственное, доходящее до 
пароксизма 
эротическое возбуждение, и нервы у него напрягались до предела.
       В этих женщинах и мужчинах, на лица которых наложили свой отпечаток 
разврат и 
пороки, он видел отражение своей собственной жизни, исковерканной жизни. Его 
пленяло это 
людское дно. Он упорно возвращался сюда, дно навсегда завладело им. Здесь, в 
этом храме 
движения, было сосредоточено все, что волновало его исстрадавшуюся душу. Здесь 
он страстно 
играл ту единственную роль, которая досталась на его долю, роль наблюдателя. 
Его глаза 
художника с наслаждением (что можно было бы принять за извращенность, если бы 
по 
отношению к себе самому он не был так же беспощаден) и с глубоким пониманием 
всматривались 
в посеревшее лицо с темными кругами под глазами, синеватую тень, которая 
смягчает сгиб руки у 
локтя, лихорадочный блеск больших, грубо подведенных глаз, зеленоватый тон щеки.

       За вечер Лотрек много раз брался за карандаш и без нежности, но и без 
жесткости, с 
иронией, с ледяной точностью, с откровенностью человека, которому нечего себя 
обманывать, 
нечего терять, он спокойно подводил итог своим неудачам, делая наброски всего, 
что он видел.
       Ничто не ускользало от него, все останавливало его внимание, все 
интересовало. 
Танцовщицы, которые, дрыгая ногами, вспенивали свои воздушные нижние юбки и 
иногда, перед 
тем как распластаться на паркете в шпагате, ловким и легким ударом ноги сбивали 
головной убор 
у кого-нибудь из зрителей. Бывший гвардейский музыкант, толстый, жизнерадостный,
 
апоплексического сложения, дирижер Луи Дюфур, который, тяжело дыша, обливаясь 
потом, 
неистовствовал на своем помосте, исступленно размахивая палочкой, поощряя 
жестами, 
взглядами, всем своим телом сидящих перед ним сорок музыкантов и танцующие пары.
 
Музыканты, захваченные безумием танца, притоптывающие на эстраде. Комиссар 
полиции нравов 
Кутла дю Роше, прозванный "Папаша Целомудрие", в обязанности которого было 
вменено 
следить, чтобы танцовщицы все же не преступали определенные рамки приличия. 
Заложив руки за 
спину, он прохаживался по залу в своем черном фраке, со стальной цепочкой часов 
на животе. Вот 
уже тридцать пять лет, как он парился в затхлых кабачках, отчего лицо его 
напоминало кусок 
вываренного мяса. Давным-давно убедившись, что его присутствие бесполезно, 
комиссар с 
грустью и унынием поглядывал на взлетающие юбки, и стоило ему повернуться 
спиной к девицам, 
как они, воспользовавшись этим, задирали свои ножки в черных ажурных чулках, на 
которых 
красовались нежного цвета подвязки, немножко повыше... Девчонки из предместий, 
которые 
приходили сюда познакомиться с развратом ("Мама, нас задержали в мастерской"), 
сутенеры в 
поиске добычи... Валентин Бескостный, маэстро, который днем торговал вином на 
улице Кокийер, 
а по вечерам танцевал в первой паре кадриль, знаменитый Валентин Бескостный. 
Высокий, худой, 
поразительно гибкий, с непомерно длинными ногами и руками (он славился во всех 
танцевальных 
заведениях Второй империи - в "Эрмитаж", "Тур Сольферино", "Рен-Бланш", 
"Шато-Руж"), 
провозглашенный королем вальса, которого в "Тиволи-Воксхолле" торжественно 
несли на руках в 
присутствии трех тысяч зрителей. Не зная усталости, с превосходным чувством