дней приобрел 
больше чем на пятьдесят тысяч франков картин Эдуара Мане.
       По правде говоря, художественные круги Парижа не могли понять, чем 
вызвано внезапное 
увлечение Дюран-Рюэля "шарлатаном" Мане и мазилами из его "банды". Какое 
странное 
затмение нашло на этого богатого буржуа, всегда одетого в строгий сюртук, 
подтянутого, 
чопорного, ярого католика, убежденного монархиста, при каждом удобном случае 
поносившего 
"гнусную Республику", что побудило его связать свою судьбу с бездарностями из 
кафе Гербуа? 
"Как вы, один из первых оценивший школу 1830 года, - укоряли его клиенты, - 
можете теперь 
расхваливать нам эту мазню?" Но Дюран-Рюэля не смущала никакая хула. Под его 
невозмутимой 
внешностью крылась любовь к риску. С пренебрежительным высокомерием он 
признавался в 
"наследственном и атавистическом беспорядке", который царит в его счетоводстве. 

"Мой отец 
покупал, никогда не зная, чем он будет платить, но при этом платил", - с 
гордостью рассказывал 
он. Дюран-Рюэль всегда руководствовался своим собственным вкусом, всегда 
выбирал 
то, что 
нравилось ему самому, и был уверен, что впоследствии сумеет внушить свое 
отношение 
окружающим.
       Эта уверенность воодушевляла и направляла его деятельность. "Истинный 
торговец 
картинами, - писал он в 1869 году, - должен одновременно быть просвещенным 
любителем, 
готовым в случае необходимости принести в жертву своим художественным 
убеждениям 
то, что 
сегодня, по видимости, представляется для него выгодным, и предпочесть скорее 
уж 
бороться 
против спекуляторов, нежели потворствовать их действиям". Перед его страстью к 
некоторым 
художникам отступали все прочие соображения. Когда вся публика отвернулась от 
Курбе - 
обвиненный в том, что во время Коммуны он "снес" Вандомскую колонну, он 
предстал 
перед 
военным судом, - Дюран-Рюэль, резко выраженные политические взгляды которого 
должны 
были бы навеки отвратить его от осужденного художника, доказал ему свою 
неизменную 
верность, купив у него в феврале около трех десятков картин на пятьдесят тысяч 
франков, а в 
марте вдобавок устроил выставку его произведений.
       Чувствуя, что их поддерживает человек, столь уверенный в своих суждениях,
 
батиньольцы 
впервые после всех испытаний, перенесенных ими в минувшие годы, стали с 
надеждой 
смотреть в 
будущее. Большинство из них отныне считали бессмысленным представлять свои 
картины жюри 
Салона. Чего ради снова и снова нарываться на его открытую вражду? Однако в 
этом 
вопросе 
среди них не было единства. В противоположность Моне, Дега, Сислею и Писсарро 
Эдуар Мане, 
который ценил только официальные почести, хотел во что бы то ни стало попасть 
во 
Дворец 
промышленности. Что же касается Ренуара, то у него просто не было оснований 
отказаться от 
очередной попытки послать свои работы в Салон: Дюран-Рюэль до сих пор 
совершенно 
его не 
замечал.
       В эту пору из всей группы художников-батиньольцев Ренуару особенно не 
везло. Он по-
прежнему жил впроголодь, и единственным источником его существования были 
редкие 
и