случайно, какова 
судьба полотен его друга по фамилии Ренуар. Добиньи прекрасно помнил большую из 

его картин. 
Увы, ее отвергли. "Мы сделали все, что в наших силах, чтобы этому помешать, - 
заверил его 
Добиньи. - Мы десять раз возвращались к этой картине, но так и не смогли 
добиться, чтобы ее 
приняли. Что вы хотите? Нас было шестеро "за", а все остальные - "против". 
Скажите вашему 
другу, - продолжал Добиньи, - чтобы он не отчаивался, в его картине очень много 

достоинств. 
Надо бы ему писать прошение, требуя выставки отвергнутых".
       Предчувствие не обмануло Ренуара. Несмотря на суровость жюри, его 
товарищам повезло 
больше, чем ему. У Ле Кера приняли две картины, приняли два пейзажа Сислея, 
который впервые 
послал свои работы в Салон. Базилю посчастливилось меньше: у него взяли только 
натюрморт, 
которому он как раз придавал второстепенное значение. Что касается Моне, то его 

прошлогодний 
успех повторился - у него приняли обе картины: пейзаж; "Дорога в лесу 
Фонтенбло" 
и портрет 
на пленэре Камиллы Донсье, которая уже некоторое время была его подругой.
       В последнюю минуту Моне заменил этим портретом, написанным всего за 
четыре дня, 
монументальный "Завтрак", который он готовил для Салона. Послушавшись советов 
Курбе, Моне 
внес кое-какие поправки в картину, но после этого она перестала ему нравиться, 
и 
с досады он 
раздумал посылать ее в Салон. К тому же ее пришлось оставить в залог у хозяина 
дома, которому 
Моне не мог заплатить долг за квартиру. Портрет Камиллы, "Дама в зеленом", был 
замечен в 
Салоне - его очень хвалили. Вне всяких сомнений, Моне выдвигался на первое 
место 
в группе.
       Зато Курбе, казалось, становился главой всего нового движения в живописи.
 
В то время 
когда безжалостные приговоры жюри подняли бурю в среде художников (начались 
даже 
уличные 
выступления), когда, чуя направление ветра, друг Сезанна Эмиль Золя, только 
недавно начавший 
печататься, затеял в газете "Л'Эвенман" шумную кампанию против жюри, этого 
"сборища 
посредственностей", и прославлял величайшего из художников, которого оно 
изгнало 
из Салона, 
- Эдуара Мане, Курбе со своей стороны снискал такой триумфальный успех, какого 
еще не знал 
никогда. "Наконец-то им крышка! - трубил он. - Все художники, вся живопись, все 

теперь 
пошло кувырком".
       Курбе все больше и больше притягивал Ренуара. Избыток жизненной силы, 
питавший 
произведения этого уроженца Франш-Конте, широкая и непосредственная манера 
передавать свое 
видение природы, по сути, говорили Ренуару гораздо больше, чем изысканность, 
виртуозность и 
темперамент Эдуара Мане. А между тем Ренуару, как и Мане, была свойственна 
обостренная 
чуткость, восприимчивость, которая должна была бы сближать его с автором 
"Олимпии". Однако 
было в нем и нечто иное - душевное здоровье, щедрость жизненных сил, плотская 
любовь к 
жизни, ко всему, что рождается и цветет на земле, и это в большей мере роднило 
его именно с 
Курбе. Нет никаких сомнений, что о "Женщине с попугаем", выставленной в 
последнем Салоне, о 
ее трепетной наготе, изображенной с почти животной чувственностью, Ренуар не 
сказал бы того, 
что сказал об "Олимпии".
       Вернувшись в Марлотт, Огюст стал применять технику Курбе, растирая