"Большего живописного разнообразия, чем представляют здешние туземцы, нельзя и 
пожелать. 
Тут есть поле для наблюдений и совершенно самобытного творчества для многих 
художников".
       Но разве приемы импрессионистов, их мелкие мазки могли передать 
ослепительные яркие 
краски и контрасты мартиникского пейзажа? Гоген стал прибегать к более сочному 
цвету, 
накладывать его более плотными массами, компоновать с большей строгостью, 
подчеркивая ритм 
своей композиции уверенным арабеском. Это был решающий опыт, возвещавший новые 
завоевания. Гоген освобождался от своего прошлого. Под сенью пальм он обретал 
одновременно и 
человеческую и художественную истину, средства воплотить то, что он называл 
"личным 
пониманием красоты, единственно человечным".
       Но работа на Панамском канале не прошла для Гогена безнаказанно. С тех 
пор как он 
приехал на Мартинику, силы его таяли день ото дня. Месяц спустя после приезда, 
во второй 
половине июля, он слег. Начались боли в желудке и в печени. Обнаружилась 
дизентерия. Вскоре 
он оказался "на краю могилы".
       Три или четыре недели Гоген провалялся на своей циновке из морских 
водорослей, 
терзаемый страшными болями, кричал и метался в бреду. После тяжелого кризиса, 
он 
стал 
поправляться, но очень медленно. Болезнь подорвала его силы. Голова была 
"дурная", перед 
глазами все плыло, ноги подгибались, он дрожал в ознобе и обливался потом. 
Гоген 
страшно 
исхудал, стал похожим "на скелет". Притом, что он почти ничего не ел, 
мучительно 
болела 
печень. Это новое испытание сломило его дух. "Мне кажется, что с тех пор, как я 

уехал из 
Копенгагена, на меня все время сыплются беды, - писал он Метте. - Да и чего 
ждать хорошего, 
когда семья живет врозь".
       Лечивший его врач советовал ему как можно скорее возвращаться во Францию,
 
иначе он 
"всю жизнь будет маяться печенью и приступами лихорадки". Но как это 
осуществить? 
Лекарства, посещения врача истощили небольшие сбережения двух друзей.
       Гоген с отчаянием взывает к Шуффенекеру.
       "Умоляю вас, сделайте невозможное и незамедлительно пришлите мне двести 
пятьдесят-
триста франков. Продайте мои картины за сорок, за пятьдесят франков, спустите 
за 
гроши все, что 
у меня есть, но меня надо вытащить отсюда, иначе я подохну, как собака! Я дошел 

до такого 
нервного состояния, что эти заботы мешают мне поправиться. Ноги меня не держат. 

Сделайте 
доброе дело, Шуфф!"
       Все его надежды вновь обратились к Франции. Лавалю сообщили, что какого-
то господина 
очаровала керамика Гогена.
       "Кажется, он не прочь ссудить мне двадцать-двадцать пять тысяч франков, 
чтобы я стал 
компаньоном Шапле, - писал Гоген Шуффу. - Тогда мы организуем превосходное 
предприятие, 
и мне будет обеспечен кусок хлеба - скромный, но все же верный. А в будущем это 

могло бы 
принести прекрасные плоды. Но в этих обстоятельствах мне необходимо вернуться...
 
Я чувствую, 
- заключал он, - что керамика поможет мне встать на ноги, а ведь у меня еще 
остается 
живопись".
       Ответ из Франции мог прийти не раньше, чем через месяц. По счастью, тем 
временем 
Гоген получил от Шуффа пятьдесят шесть франков *. К концу августа он снова