стакан с водой и швырнул его в лицо клиенту.
       И вдруг, в эти мрачные копенгагенские дни, на горизонте забрезжил 
просвет. Гоген 
изредка встречался с датскими художниками. Показывал им свои картины. Один из 
них, 
Филипсен 36, даже попросил на время одну из картин, чтобы изучить ее на досуге. 

В апреле 
благодаря этим знакомствам Общество друзей искусства предложило Гогену устроить 

небольшую 
выставку его произведений.
       Гоген безусловно надеялся, что после стольких огорчений и разочарований 
выставка его 
поддержит. Теперь, больше чем когда бы то ни было, только мысли о живописи 
("Убежден, - 
писал он в мае Писсарро, - что преувеличения в искусстве не существует. Я даже 
полагаю, что 
все спасение - в крайности") и редкие минуты, когда он мог писать у себя на 
чердаке или в 
городских парках, приносили ему видимость успокоения. Увы, он не подозревал, 
что 
его выставка 
(она открылась в пятницу 1 мая) нанесет ему жестокий удар. И в самом деле, 
полотна Гогена 
показались настолько дерзкими, что критика встретила их единодушным молчанием. 
Общество 
друзей искусства приняло решение выставку закрыть.
       Гоген тяжело пережил это публичное унижение, в котором винил Датскую 
Академию. "Я 
ведь ни о чем не просил!" Доведенный до отчаяния, он повсюду видел "низкие 
интриги". И так ли 
уж он был неправ? В том смятении чувств, в каком он жил, у него не раз, 
наверное, вырывались не 
слишком лестные слова по адресу Дании и датчан, которых его родственники вечно 
ставили ему в 
пример. "Ненавижу Данию!". Оскорбляемый семьей жены, он задыхался в этом 
прозаическом 
мире мещан, довольных собой, убежденных в своих добродетелях и обвинявших его в 

том, что 
они считали самым страшным преступлением - на социальной лестнице он оказался 
среди 
побежденных. В глазах этого сына солнца, которому климат северной страны был 
так 
же противен 
как ее жители (он страдал от ревматических болей в плече), Дания воплощала все 
то, что он 
безотчетно ненавидел.
       Но, конечно, дело было не только в язвительных выпадах человека, 
которого 
непрерывно 
унижали и третировали. Гоген не умел притворяться. Он никогда не делал попыток 
приспособиться к этой среде с ее жестокой моралью, где все были озабочены 
соблюдением 
внешних приличий. Ему даже не приходило в голову приспособиться. Да и захоти он 

- он бы не 
мог.
       Мало того что его выставка вызвала скандал, люди замечали, что он не 
ходит в церковь. 
Оказывается, этот мазила еще и безбожник. Вчера Гогена считали подозрительным, 
сегодня он 
стал нежелательным. И это ему откровенно давали понять. Мастера-окантовщики 
отказывались 
делать для него рамы. Иначе, мол, "они потеряют клиентов". Графиня Мольтке, 
оплачивавшая 
пансион старшего сына Гогена, Эмиля, отныне перестала за него платить "по 
религиозным 
соображениям". По этим же причинам некоторые ученики, собиравшиеся брать уроки 
у 
Метте, 
так больше и не появились в квартире представителя фирмы, не имеющего клиентов.
       "У меня терпение лопается! " - восклицал Гоген. Бессмысленно было 
продолжать жить в 
Дании, в этой враждебной стране, где он не мог ждать ничего кроме постоянных 
унижений. 
"Долг! Посмотрел бы я, как другие повели бы себя на моем месте. Я исполнял свой 

долг до конца