нравов. Он писал маорийцев в повседневности их будничной жизни, самой простой 
жизни, той, 
мысль о которой неотвязно владела им, как неотвязно владеют сознанием человека 
некоторые 
мифы - миф утраченного детства, потерянного рая. Оба эти мифа как бы слились 
для 
Гогена. 
Они и гнали по дорогам мира этого мятущегося, беспокойного слепца и ясновидца, 
все главные, 
самые важные события жизни которого, по сути, разыгрывались не вне его, а в нем 

самом. 
Конечно, Гоген писал то, что он видел, но, как он выразился в связи с картиной 
"Женщина с 
цветком", в первую очередь он писал то, чего одним глазам не увидеть. Он писал 
Эдем, он писал 
время, когда времени не существовало и когда человечество, переживавшее пору 
своего детства, 
вечно юное и совершенно невинное, жило в тесном единении с землей и небом.
       На стенах своей хижины Гоген развесил фотографии фризов, украшавших 
яванский храм в 
Барабудуре, египетской живописи времен XVIII династии, фриза в Парфеноне. Были 
у 
него и 
фотографии татуировки жителей Маркизских островов. Все это и то, что он видел в 

Матаиеа, 
смешивалось перед его взором. Перед его внутренним взором. Белые таитянские 
лошадки 
напоминали ему лошадей Парфенона. Но Гогену хотелось "дойти до истоков еще 
более 
далеких", 
вернуться "к детской лошадке - к славной деревянной лошадке". Он писал 
маорийцев 
не в 
движении, а в величавых, неподвижных позах - застывших в навеки остановленном 
движении. 
Статичные фигуры, запечатленные во всей полноте своих форм. Вневременной мир, 
ничем не 
волнуемый, ничем не тревожимый, над которым парит безмолвие грезы.
       Великий художник Гоген потому и был велик, что этот ясновидец, 
погруженный в свои 
мечты, вечно сомневался в том, хороши ли его картины. "Они кажутся мне 
отвратительными", - 
писал он Серюзье. "Иногда они начинают мне нравиться,- писал он Монфреду, - и в 

то же 
время мне кажется, что они выглядят ужасно". Но по жестокому закону компенсации,
 
будучи 
ясновидцем, он был также и слепцом, который ощупью двигался в мире реальных 
вещей и 
явлений, каждый раз изумляясь, когда ему приходилось сталкиваться с 
действительностью, 
которая его ранила, был "отверженным", которого преследовали неудачи. Денег у 
него почти не 
осталось, жил он впроголодь, ожидая, что ему пришлют денег из Франции. "Мне 
начинает 
казаться, что в Париже все обо мне забыли". Кроме Монфреда и Серюзье, от 
которых 
он получил 
первые письма в ноябре, никто ему не писал. Из газеты "Фигаро" он узнал, что 
спектакль, данный 
в Водевиле "Театром искусств" 21 мая в пользу его и Верлена, сбора не дал. О 
чем 
же думает 
Морис, которому он доверил свои незаконченные дела? Ведь Морис должен ему 
пятьсот франков, 
да еще триста франков должен был заплатить Жан Долан за картину, хранящуюся у 
папаши Танги. 
И не может быть, чтобы ни Жуаян, ни Портье не продали ни одной его картины. А 
между тем ему 
не посылают ни гроша, и ни слова от Мориса! "Не скрою, что у меня есть причины 
для 
беспокойства, это опрокидывает все мои расчеты". Гоген просил "милого Серюза", 
чтобы он 
выяснил у Мориса, в чем дело, и написал ему, "причем подробно, потому что пока 
письмо дойдет 
и на него получится ответ, проходит четыре-пять месяцев".
       В разгар этих тревог Гогена еще напугал приступ болезни. Художник вдруг