* Из письма Синьяка к Максимилиану Люсу.
       
       За то время, что Гоген жил в Понт-Авене, он свел дружбу с капитаном 
таможенной 
службы Жакобом. Главной задачей Жакоба было бороться с контрабандной торговлей 
солью 
между Понт-Авеном и Кемперле. Небольшое таможенное суденышко спускалось по 
течению 
Авена и через Росра, Бриньо и Дуелан шло вдоль берега до самого Ле Пульдю, 
потом 
по Лайте, 
широкому рукаву реки, служившей границей между Финистером и Морбианом, 
поднималось до 
Кемперле. Однажды июньским днем Гоген и Серюзье отправились в путь с капитаном 
Жакобом, 
который высадил их в порту в нижнем Ле Пульдю.
       Оба художника устроились на пансион в верхней части города -в скромной 
гостинице 
Десте, расположенной на перекрестке дорог. Одна из них начиналась в нижней 
части 
города, две 
другие вели в Клоар-Карноэ, четвертая спускалась к дюнам и пляжам Гран-Сабль.
       Деревня Ле Пульдю с ее разбросанными фермами и редкими рыбацкими 
хижинами 
насчитывала не больше ста пятидесяти жителей. Это были суровые люди, хранившие 
старинные 
обычаи я всем своим обликом резко отличавшиеся от жителей глубинной части 
Бретани. Места 
были на редкость дикие. Тут уж нельзя было встретить художника в бархатном 
костюме. Кроме 
крестьян и рыбаков здесь попадались только ломовики - приезжая грузить песком 
свои повозки, 
они поднимались на высокие дюны, которыми бугрилось побережье. С вершины 
прибрежных 
скал, где низкорослые коровы щипали низкую траву, открывался вид на бескрайние 
просторы 
океана до острова Груа. Здесь слышен был только шум моря, непрерывный шепот 
пенистых, 
прозрачно-зеленых вод, набегавших на пустынный берег.
       Гоген работал не так уж много. На этом берегу, о который бились могучие 
атлантические 
волны, он тешил себя неотвязной мечтой. Ле Пульдю и удовлетворяло и укрепляло 
его тягу к 
примитивному существованию, которая стала еще острее, после того как он побывал 

в 
колониальных павильонах Всемирной выставки. Никогда еще он так не ощущал тайну, 

которой 
дышала армориканская земля, как в это лето 1889 года. Пантеистические восторги 
Ван Гога, 
против которых он так возражал, тем не менее повлияли на него. Бродя среди дюн, 

поросших 
синим чертополохом, или в маленьких бухтах, где одетые в лохмотья девочки, по 
грудь в воде, 
собирали морские водоросли, он прислушивался к голосам моря и земли, ища "чего-
то большего". 
"Я это чувствую, но еще не могу выразить".
       На стене их комнаты в гостинице Серюзье написал следующие слова Вагнера: 

"Я верую в 
Страшный суд, который осудит на страшные муки всех тех, кто в этом мире 
осмелился торговать 
высоким и непорочным искусством, всех тех, кто запятнал и унизил его 
низменностью своих 
чувств, подлой жаждой материальных благ. Но я верую, что он зато прославит 
верных учеников 
великого искусства, и окутанные небесным покровом лучей, ароматов и мелодичных 
аккордов, 
они навеки припадут к божественному источнику вселенской гармонии".
       Эти слова стали кредо Гогена. Слепой искатель подземных родников, он 
улавливал 
трепетный отзвук громадных скрытых от глаз пластов человеческой души. Творец в 
его 
представлении возлагал на себя исполнение высших функций, искусство - это бог, 
художник - 
его избранник, монах в миру, отмеченный судьбой жрец.
       "Я раскаиваюсь в том, что писал тебе о Гогене, - признавался Серюзье 
Морису Дени. -