которое 
проповедуют священники. Эти клячи, эти бедные изможденные клячи - гнедые, белые,
 
сивые, - вот они стоят, терпеливые, покорные, готовые ко всему, смирившиеся и 
спокойные. 
Еще немного, и им придется протащить тяжелый рыбачий баркас последний отрезок 
пути - 
работа близится к концу. Минутная остановка. Они задыхаются, они в мыле, но они 

не ропщут, 
ничего не требуют, ни на что не жалуются. Они привыкли ко всему этому, привыкли 

уже давно. 
Они смирились, жизнь продолжается, продолжается и работа, но, если завтра же их 

отправят на 
живодерню, - что ж, будь что будет,  они готовы и к этому".
     Винсент понимал, что все от него отступились, - что ж, будь что будет! 
Если 
в том 
кругу, к которому он принадлежит по праву, он может найти прибежище, только 
изменив 
самому себе, коль скоро он вынужден выбирать между компромиссом и собственными 
устремлениями, выбор предрешен.
     Выбор его сделан, но он страдает. Одна лишь работа успокаивает его да еще 
природа. "Я 
гляжу в синее небо или смотрю на траву, и в душу мою нисходит покой", - говорит 

он.
     Убеждения его созрели. Прочитав "Азбуку рисунка" Кассаня, солидный труд по 

теории 
перспективы, он сопоставил свои работы с выводами автора и с радостью и 
восторгом вдруг 
ощутил необыкновенную уверенность. Он беспрестанно рисовал Син, и под могучим 
наплывом 
чувств возникали прекрасные работы, созданные рукой мастера: женщина, 
размышляющая о 
жизни; женщина, обуреваемая раскаянием; мать, кормящая ребенка грудью; "The 
Great Lady" 
- "стройная белая женская фигура, тревожно высящаяся в ночном мраке", ее гнетет 

бремя 
человеческих бед и еще - как их соучастницу - раскаяние. И, наконец, нет, 
прежде 
всего, 
"Sorrow" - "Скорбь": обнаженная женщина с отвислой грудью и растрепанными 
волосами 
сидит, уронив голову на скрещенные руки, и рыдает - живой символ нищеты и 
страдания. 
"Sorrow is better than joy" - "Скорбь лучше радости". Под этим рисунком Винсент 

написал 
фразу из Мишле: "Мыслимо ли, чтобы на нашей земле женщина была столь одинока и 
столь 
несчастна?"
     К кому обращен этот вопрос, как не к сонму лжехудожников и фарисеев, тех, 
кто 
похваляется своей гуманностью, но чье добродетельное негодование порождено лишь 

лицемерием?
     Винсент знал, что его отвергли. Но знал он и то, что сейчас перед ним 
открывается 
волшебный мир. "Я - художник", - шептал он.
     Он чувствовал, как зреет в нем могучая, неодолимая сила. "Сознание, что 
ничто, кроме 
болезни, не отнимет у меня этой силы, которая развивается и крепнет, - писал он 

Тео, - 
позволяет мне смело смотреть в будущее и терпеть множество лишений в настоящем. 

Какое 
счастье, - продолжает он, - любоваться каким-нибудь предметом и, находя его 
прекрасным, 
размышлять о нем, запомнить его и затем сказать: я нарисую его и буду работать 
до тех пор, 
пока он не оживет под моей рукой".
     Прочь сомнения, рабские поиски вслепую! Надо лишь поддерживать высший 
накал 
этой