разнообразные замыслы. Натура начала поддаваться. И Винсент с обезоруживающим 
простодушием признавался: "Мое дурное настроение улетучилось, и потому сейчас я 

совсем 
иного, лучшего мнения о тебе и обо всем на свете". Спокойно глядя в будущее, 
верный своим 
изначальным скромным притязаниям, он говорил, что надеется "оказаться более или 

менее 
способным выполнять работу по иллюстрированию газет и книг". Он думал при этом 
о 
Домье, 
Гаварни, Гюставе Доре, Анри Монье, хотя и не смел "никоим образом утверждать", 
что 
поднимется до их уровня. Жанр, в котором снискали себе славу эти художники, а 
именно 
изображение нравов, привлекал его в десять раз больше, чем пейзаж. Работы, 
которыми он 
восхищался, подчас содержали "страшную правду" и пленяли его своей 
необыкновенной 
выразительностью, а ведь в искусстве он видел прежде всего средство выражения. 
И 
среди этих 
работ его больше всего привлекали те, "где обнаруживалась со всей очевидностью 
бесценная 
жемчужина - человеческая душа". Залог исполнения его желаний - судя по 
оброненным им 
признаниям, весьма скромных, - Винсент усматривал в неустанной работе. Надо 
много 
работать, уверял он, это основное условие. Чтобы стать художником, мало 
овладеть 
мастерством рисовальщика, "а коль скоро я начал заниматься рисунком, то уж, 
конечно, не для 
того, чтобы остановиться на достигнутом", - необходимо также изучить литературу 

и многие 
отрасли знания. Искусство всеобъемлюще - или же нет искусства. Величественное 
кредо - 
Ван Раппард не ошибся в его оценке, - но насколько оно превосходит цель, 
которую 
поставил 
перед собой Винсент! Величественная задача, но единственно плодотворная и 
вместе 
с тем 
невыносимо тяжкая. Однако Винсент радостно нес свое бремя.
     В феврале он обратился к родителям с просьбой помочь ему собрать коллекцию 

местной 
одежды, в которую он хотел бы облачать свои модели: синюю блузу, какую носят 
брабантские 
крестьяне, серый шахтерский полотняный костюм, блузу из красной шерстяной ткани,
 
рыбачью 
куртку, костюмы жительниц Бланкенберге, Схевенингена или Катвейка... Когда он 
овладеет 
своим ремеслом, он вернется в Боринаж, а не то поедет в какой-нибудь приморский 

или 
земледельческий край. Он расскажет о страдании человека. Раскроет его невидимую 

красоту и 
величие. Воплотит в этих образах боль, которую он сам изведал в Боринаже в 
тяжкую для него 
пору, - боль и поныне живущую в сердце. Казалось бы, он освобождается от нее, 
создавая 
свои рисунки, но она беспрестанно обновляется в глубине его души. Народная 
одежда, которую 
он мечтает собрать, на его взгляд, не просто элемент внешней живописности, 
местного 
колорита, а средство проникновения в души людей.
     "Крестьянин, который видит, как я целый час, не сходя с места, рисую ствол 

старого 
дерева, воображает, что я рехнулся, и смеется надо мной, - пишет он брату. - 
Молодая дама, 
которая воротит нос от простого рабочего в залатанной, пыльной и пропахшей 
потом 
одежде, 
разумеется, не может понять, зачем человеку ехать к рыбакам Хейста или к 
углекопам