достиг 
последнего предела нищеты и отчаяния, ничего больше не мог делать, даже 
перестал 
рисовать. 
И вот отчаяние, обрекавшее его на болезненную бездеятельность, стало отступать 
перед этим 
светом, несущим ему благость, тепло и надежду.
     Винсент пустился в обратный путь. Деньги у него кончились, не раз он 
выменивал на 
кусок хлеба рисунки, которые взял с собой, ночевал в поле, устроившись в стоге 
сена или на 
куче хвороста. Его донимали дождь, ветер, холод. Однажды Винсент заночевал в 
брошенной 
карете, "довольно скверном приюте", а наутро, когда выбрался из нее, увидел, 
что 
она "вся 
белая от инея".
     И все же вид светлого французского неба возродил надежду в сердце жалкого 
странника с 
израненными ногами, неуклонно бредущего вперед. К нему вновь вернулась энергия. 

Обдумав 
дорогой свою жизнь, ее события и их взаимосвязь, он сказал себе: "Я еще 
поднимусь". 
Проповедник в нем умер навсегда. Умерла вся его прежняя жизнь. Он мечтал о 
безыскусственном счастье с волшебницей Урсулой, но ее смех разрушил эту мечту. 
Утратив 
счастье, которое дано изведать многим людям, он хотел по крайней мере быть с 
ними, греясь в 
их человеческом тепле. И снова его отвергли. Отныне он в тупике. Ему нечего 
больше терять, 
кроме собственной жизни. Много раз Тео советовал ему заняться живописью. Он 
неизменно 
отвечал: "Нет", возможно, напуганный той нечеловеческой силой, которую он 
всегда 
ощущал в 
себе и которая вырвалась на свободу во время его миссии в Боринаже. Стать 
художником - 
это значит вступить в единоличный спор, в котором неоткуда ждать помощи, с 
чудовищными 
космическими силами, навсегда стать рабом жуткой тайны неведомого, отринуть все 

то, чем 
ограждают себя от бед осторожные люди. Поняв, что ему остался один-единственный 

путь, 
Винсент неожиданно заявил: "Я снова возьмусь за карандаш, который бросил в дни 
тяжкого 
отчаяния, и снова начну рисовать". Он решил смириться со своей участью. Конечно,
 
он принял 
ее с радостью, всегдашней спутницей запоздалых свершений, но также и с 
известной 
опаской, 
со смутной тревогой. Да, несомненно, Винсент страшился, всегда страшился той 
исступленной 
страсти, которая вселялась в его руку, стоило ей взяться за карандаш. Хотя он 
почти ничего не 
знал о технике пластического языка, Винсент мог бы, подобно многим другим 
ремесленникам 
от искусства, хвастаться, тешить себя надеждой и далеко идущими притязаниями. 
Он 
мог бы 
самодовольно мечтать о своих будущих шедеврах, разглагольствовать о вдохновении 

и таланте. 
Но он отвергает все это, отворачивается от суеты. Вдохновенный художник? Нет, 
старательный 
труженик, работающий с добросовестностью мастерового, - вот успокоительный 
идеал, к 
которому он стремится. Но он хитрит сам с собой и, рисуя, точнее, желая 
нарисовать подобную 
картину своего будущего, силится умерить губительный пыл, который ощущает в 
своей душе. 
Он тщательно избегает непоправимых слов, боясь прогневить неведомые силы, 
которым 
отныне безвозвратно вверяет свою судьбу. Ни капли цинизма, ни вызова. Винсент 
тихо 
произносит свое да,  как некий вечный обет.
     Этим да  Винсент сбросил с себя нестерпимый гнет, под которым жил в