не внушает Золя. Жалость более обидную, чем оскорбление или насмешка. Нет, не 
нужна ему жалость этого меданского помещика. Ах, где их дружба, красивая, 
пылкая 
дружба прежних лет? С трагической очевидностью обнажались трещины год за годом, 

разрушавшие ее. Их дружба держалась на уступках, на преднамеренном замалчивании 

того, что составляло для Сезанна смысл жизни. Сезанн в общем-то все принимал. 
Он 
даже тешил себя иллюзией, что вопреки всему такое замалчивание продиктовано 
своего рода деликатностью; но это была ложь, уступка, Золя не питает к нему 
ничего, кроме огромной жалости. Гордость Сезанна восстает против нее, немая 
гордость, без которой он не мог бы вопреки всей безнадежности положения 
выполнять свой долг художника. Под влиянием боли, вызванной чтением книги, со 
дна души поднимаются старые обиды, властно овладевают сознанием художника. 
"Эмиль хотел бы, чтобы я поместил на своих пейзажах женщин, разумеется, нимф, 
как у папаши Коро в лесах Виль д'Авре... Этакий кретин! И он приводит Клода 
Лантье к самоубийству!"

Еще чего! Именно его, Сезанна, похоронил этот "краснобай". Он разделался с ним 
в 
два счета. Кончен! Мертв! Годен на съедение собакам! "Да почиет в мире", - 
читал 
священник. "Аминь!" - отвечал мальчик-певчий. Сезанн, ослепленный гневом, ходит 

взад-вперед, сжимая кулаки. И вдруг начинает неистово колотить по столу. 
"Нельзя 
требовать от несведущего человека, - рычит Сезанн, - чтобы он говорил разумные 
вещи о живописи, но, боже мой, как смеет Золя утверждать, что художник кончает 
с 
собой оттого, что написал плохую картину. Если картина не удалась, ее швыряют в 

огонь и начинают новую". Разглядывая одно из своих полотен, Сезанн, не владея 
собой, дрожащими пальцами хватает его, пытается разорвать. Полотно не поддается.
 
Тогда он скатывает его, ломает о колено и отшвыривает в дальний угол 
комнаты[135 
- А. Воллар был свидетелем подобной сцены, вызванной воспоминанием о 
"Творчестве" через несколько лет после выхода в свет книги. Из-за отсутствия 
других материалов я разрешаю себе переместить некоторые подробности.].

"Золя! Золя!" - Сезанн успокаивается. Как поразмыслишь, все это, право же, 
глупо. Если Золя дал образ Клода Лантье таким, каким его видит, то, быть может, 

черты характера Клода гораздо более присущи самому писателю, чем Сезанну, 
которому романист их приписывает. Возможно, Золя, подобно Лантье, убил бы себя, 

если б ему пришлось на своей шкуре испытать презрительное равнодушие публики.

Все в этой книге сводится к понятиям чисто социальным: честолюбию, успеху у 
масс, успеху денежному, стремлению считаться мэтром и утвердить себя 
"появлением" в свете, сопровождаемым звоном золота и аплодисментами. Но ведь 
именно в этом и есть сам Золя. Это все так присуще ему, кому успех необходим, 
чтобы уверовать в себя, убедить себя в том, что он таков, каким его считают, 
ибо 
его грызет сомнение, и он спасается от него лишь каторжным трудом.

От Сезанна Золя в общем-то взял только внешние черты. Изображая непонятого 
художника, он представил его неудачником. Возможно, и даже наверное, писатель 
написал о том, чего он в глубине души сам боится. Золя имел в виду дать образ 
Сезанна, но описал самого себя. Всегда пишешь о самом себе.

Однако к чему этот разговор? Продолжать разыгрывать дружбу, взаимопонимание? 
Нет, нет! Это недостойно того, чем они были друг для друга столько лет кряду. 
Примириться, симулировать чувства, о нет! Разочарование Сезанна глубоко и 
необратимо. Отныне между ним и Золя все кончено. От нежной дружбы, что была для 

Сезанна отдохновением, вдруг повеяло могильным холодом. Одно лишь воображение. 
Одна лишь видимость дружбы. Что ж! Он ответит Золя. О, никогда в жизни Сезанн 
не 
признается, что он смертельно ранен. Пусть все остается по-прежнему, словно бы 
ничего не произошло, словно "Творчество" не причинило ему нестерпимой боли и 
Клод Лантье не Поль Сезанн.

Силясь казаться равнодушным, он в письме к Золя кратко сообщает о получении 
книги.