Положив локти на свой большой рабочий стол, Золя пишет:

"...Сейчас ему казалось, что хоронят его молодость: что лучшую часть его самого,
 
полную иллюзий и энтузиазма, гробовщики подняли на руки, чтобы опустить на дно 
ямы... Но вот яма готова, гроб опустили и начали передавать друг другу кропило. 

Все кончено..."

Перо Золя бежит по бумаге:

"...Все разбрелись, стихари священника и мальчика-певчего мелькали среди зелени 

деревьев, соседи гуляли по кладбищу, читали надгробные надписи.

Сандоз, решившись, наконец, оставить полузасыпанную могилу, проговорил:

- Только мы одни и будем помнить его... Ничего не осталось, даже имени!

- Ему хорошо, - сказал Бонгран, - теперь он может лежать спокойно, его не будет 

мучить незаконченная картина. Лучше уйти из жизни, чем упорствовать, как мы, 
производить на свет детей-уродов, которым всегда чего-нибудь не хватает - ног, 
головы, и дети не выживают.

- Да, надо и в самом деле отбросить гордость и примириться, уметь ловчить в 
жизни... Я до конца дотягиваю свои книги, но, несмотря на все усилия, презираю 
себя, ибо чувствую, как они несовершенны и лживы.

Побледневшие, они медленно брели мимо белых детских могилок, писатель, еще в 
расцвете творческих сил и славы, и художник, пока еще знаменитый, но уже 
начинающий сходить со сцены.

- По крайней мере хоть один был последователен и мужествен, - продолжал 
Сандоз. - Он осознал свое бессилие и убил себя..."

И наконец, последняя страница:

"- Черт возьми! Уже одиннадцать, - сказал Бонгран, вынув часы. - Мне пора домой.


- Неужели одиннадцать? - с удивлением воскликнул Сандоз. Он обвел долгим 
безнадежным взглядом, влажным от слез, обширное поле с низкими могилами, словно 

осыпанное бусинками, такое холодное и строгое. Затем добавил: - Пойдем 
работать!"

Золя, удовлетворенный, с облегчением вздохнул. Работа торопила. С конца декабря 

"Жиль Блаз" из номера в номер печатал новый роман писателя. Издатель, в свою 
очередь, наседал. И вот, наконец, Золя свободен. "Я очень счастлив, а главное, 
очень доволен концом", - пишет он Анри Сеару, одному из "свиты Золя".

Уже первые страницы романа заставили Сезанна насторожиться. Золя написал 
зашифрованный роман, в нем под вымышленными именами выведены живые люди. Об 
этом 
все говорят, это все утверждают. В лагере импрессионистов очень скоро с 
огорчением отмечают, что Золя, углубляя и расширяя свои статьи в "Ле Вольтер", 
изданные пять лет назад, ныне полностью отрешается от старых друзей: "Все они 
не 
идут дальше набросков, и, по-видимому, ни один из них не способен стать тем 
мастером, которого так давно ожидают".

Разумеется, Золя в своем романе достаточно убедительно доказывает, что в 
живописи он ничего не смыслит; художники, изображенные им в романе, - 
импрессионисты, но когда писателю надо высказаться об их полотнах, он делает 
это 
в выражениях, куда более уместных по отношению к самым худшим академическим 
картинам Однако заметит ли это широкая публика? Уж не использует ли она это 
обстоятельство, чтобы лишний раз лягнуть импрессионистов?

Им, импрессионистам, выпуск в свет романа может, пожалуй, показаться 
неблаговидным поступком со стороны Золя. Несомненно одно: "Творчество" означает 

разрыв с художниками. Золя встал на сторону противников импрессионизма. В 
момент, когда художники-импрессионисты начинают завоевывать какую-то часть 
публики, Золя швыряет в них этот "кирпич", и они предстают творчески 
бессильными 
неудачниками. Клод Моне без обиняков пишет Эмилю Золя: