Я переступил порог, и в голове у меня тут же промелькнуло: "Попал к 
сумасшедшему".

И человек и обстановка ошеломили меня. Всюду пыль, грязь, черепки битой посуды, 

тряпки, щебень и мусор, засохшая глина, необходимая ваятелю, - все свалено в 
кучу, как у старьевщика. Запах плесени вызывал тошноту. Художник лысый, с 
большой бородой, с двумя невообразимой длины зубами, не позволявшими губам 
сомкнуться, казался молодым и в то же время старым; он походил на некое 
божество, символизирующее его мастерскую, неописуемое и отталкивающее. Он 
встретил меня радушно, с улыбкой. Мне трудно было определить ее - не то 
плутоватая, не то идиотская.

Глаза мои тем временем остановились на огромном количестве развешанных повсюду 
полотен, так чудовищно расписанных, что я оцепенел.

- А-а! - преувеличивая марсельский акцент, прогундосил Майобер. - Мосье, должно 

быть, любитель карртин? Вот мои небольшие черновые наброски! - прибавил он, 
указывая на самые крупные из огромных полотен.

В это мгновение попугай гаркнул: "Майобер великий художник..."

- Мой художественный критик, - сказал Майобер с улыбкой, внушавшей тревогу.

Заметив, что я с любопытством разглядываю стоявшие на полу аптекарские банки с 
сокращенными латинскими надписями: "Jusqui - Aqu. Still", "Ferrug", "Rhub", 
"Suif Cup.", Майобер добавил:

- Вот мой ящик с красками. Я хочу показать остальным что с помощью 
лекарственных 
снадобий достигаю настоящей живописи, в то время как они с их великолепными 
красками производят одну лишь дрянь. Видите ли, - продолжал он, - живописью 
можно заниматься только при наличии темперамента (он произнес 
"temmperammennte").

После чего Майобер опустил ложку в одну из аптекарских банок, извлек оттуда 
порцию зеленой массы, швырнул на холст, где несколькими линиями был слегка 
намечен пейзаж. Затем художник сделал два-три движения округлой стороной ложки, 

и стало возможным различить нечто такое, что на худой конец могло сойти за луг.

- За два часа, - сказал Майобер, - я расписываю четыре метра холста, а они 
толкуют о живописи шпателем. Мой шпатель служит мне, только чтобы резать сыр, а 

свои кисти я подарил детям прачки, пусть играют ими на барабане".

Сезанн смертельно оскорблен, убит. Ах, если бы он мог расквитаться, если бы его 

картину выставили в Салоне. "Поль очень рассчитывает на вашу помощь в деле, 
которое вам известно", - писал недавно Золя Гийеме. Но из года в год каждая 
весна приносит все те же разочарования. Неужели он бездарность? Увы! В Салоне 
года 1881-го, как и в Салонах предыдущих лет, полотен Сезанна не будет. Гийеме 
не удалось переубедить жюри.

Узнав об этой новой неудаче, Сезанн в начале мая покидает Париж и едет в 
Понтуаз, где устраивается на набережной Потиуса, 31.

Перед отъездом из Парижа художник попросил Золя отредактировать предисловие к 
каталогу картин, предназначенных для продажи на аукционе, организуемом 
некоторыми художниками, сбор с которого пойдет в пользу Кабанера. Бедняга 
Кабанер умирает. Еще один из тех, к кому жизнь до конца его дней была 
беспощадна.


* * *

Понтуаз для Сезанна второй Мелюн, с той лишь разницей, что художник здесь не в 
полном одиночестве, рядом работает добрейший Писсарро, верный поклонник берегов 

Уазы.

Несмотря на отказ Сезанна участвовать в выставках импрессионистов, дружба этих 
двух людей по-прежнему нерушима. Неудачи, которые тот и другой претерпели, 
породили в них схожие чувства. Писсарро тоже постоянно наталкивается на 
величайшие трудности, когда хочет продать несколько полотен и кое-как, с грехом 

пополам поддержать семью. Нужда - частый гость в его доме.

Писсарро уже за пятьдесят, а он еще не добился даже подобия успеха. Как Сезанн,