годным. Вот почему, опираясь на реальные факты, приходишь к грустному 
заключению: если импрессионисты увязли в постоянных неудачах, значит их 
творения 
ниже уровня их дерзаний, "значит ни один художник этой группы не сумел остро и 
неоспоримо воплотить новые истины, еще столь нечеткие в их творчестве... Эти 
люди - предвестники нового. Но гений еще не родился. Всем ясно, чего они 
добиваются, и с этим можно согласиться, но тщетно мы будем искать среди работ 
импрессионистов шедевр, который позволил бы принять их истину и заставил 
склонить перед нею голову".

Подобные декларации принимаются импрессионистами с огорчением. Сезанн же 
примиряется с ними. Его собственное мнение об импрессионизме, по правде говоря, 

не так уж резко отличается от мнения его друга. К тому же Сезанн никогда не 
позволил бы себе укорять Золя за написанное о нем. Золя впервые публично 
выступил по поводу живописи Сезанна:

"Господин Поль Сезанн, с его темпераментом большого художника, пока еще бьется 
в 
поисках своей манеры письма и не отходит от Курбе и Делакруа".

Действительно - Сезанн и сам знает, - ему еще многого надо добиться. Золя, 
пожалуй, не ошибся, когда по дружбе мягко, очень мягко высказал критическое 
мнение о его живописи.

"Страшная штука жизнь!" - вздыхает Сезанн. Как она треплет людей, как умеет 
издеваться над ними! Готовишься к завоеванию мира, в двадцать лет веришь, что 
мир преобразуется по твоему капризу - капризу фантазирующего ребенка; но годы 
проходят, ты стареешь, и вдруг - какая насмешка! - кончились мечты, изжиты 
порывы! Жизнь промчалась! Поздно! Сезанн виделся с Солари, но и он, как Кабанер,
 
как Амперер, прозябает в нужде. Из всех бывших однокашников по коллежу, из всех 

эксовских друзей только Золя добился своего. Счастливый, трижды счастливый 
Золя! 
И все-таки... Да, все-таки! В этом большом доме в Медане, где Сезанн побывал в 
июле, Золя, его друг, благоденствует, как никогда. "Король Вольтер" в своих 
владениях. Но таков ли Золя в глубине души, каким он предстает перед своими 
бесчисленными посетителями? Этот человек вечно в тревоге, его вечно обуревают 
желания - чего? - он и сам не знает, ни на минуту его не покидают страхи, он 
боится смерти, страшится грядущего дня, всюду ему мерещатся зловещие 
предзнаменования, и он, ненавидя тишину, ищет шума и постоянной суеты. Он 
утверждает, он поучает, нападает, сражается, сыплет непреложными истинами (их 
подхватывают карикатуристы). "Республика будет натуралистической или ее не 
будет"[117 - "Через десять лет Европа будет или казацкой, или 
республиканской". - Золя перефразировал высказывание Наполеона, записанное его 
мемуаристом Лас-Казом на острове св. Елены. (Прим. перев.)], - провозглашает 
Золя. Мания величия наряду с неуверенностью в себе. Этот Медан, который Золя по 

мере растущего успеха постоянно достраивает, уж не служит ли он наглядным 
доказательством его удач, поддерживающим его веру в себя подтверждением того, 
что он есть, что всей своей тяжестью он прочно стоит на этой земле?

Откуда такая неудовлетворенность, что питает его книги, в каких безднах 
рождаются вихри чувственности, полыхающей пламенем в этих романах, из каких 
пропастей вырываются эти творческие порывы, тяготеющие к катастрофам? 
Колдовство 
плоти. Гипноз смерти. Каждая жизнь - поражение. Успех не успокаивает Золя; он 
пишет, чтобы забыться, подобно человеку, опьяняющему себя наркотиками, но пишет 

также и для того, чтобы выпустить на волю эти чудовища, жить интенсивно, 
зажмурив глаза, нырять в глубь захлестывающих его мутных потоков. Ни одной 
улыбки. Полное неумение чему-то радоваться, воспринимать жизнь легко. 
Меланхолию 
сменяет запальчивость, в глазах нет-нет да мелькнет жесткий, почти злой огонек. 

А порой с приближением сумерек начинаются излияния души, с которыми невозможно 
обратиться к другу, но которые неосознанно можно поверять сотням тысяч 
читателей, воображая при этом, что говоришь с самим собой.

"Эх, старина, ты, быть может, завидуешь мне, да! Мне, тому, кто начинает, как 
говорят буржуа, выбиваться в люди, печатать книги, понемногу зарабатывать: так 
знай же, я от этого погибаю. Я не раз повторял тебе это, но ты мне не веришь, 
ты, чьи картины рождаются с таким трудом и не приносят успеха... Ты был бы 
счастлив творить и творить, ты хотел бы, чтобы тебя заметили, расхвалили и даже 

разругали... Ах! Пусть тебя покажут на очередной выставке Салона, включайся в 
эту свистопляску, пиши картины по их указке, а потом скажешь мне, удовлетворен 
ли, счастлив ли ты наконец... Послушай, работа отняла у меня жизнь. Мало-помалу