сына. Но в конце концов он уступает. Справедливости ради приходится признать, 
что Тома Кутюр живописец превосходный и репутация его такова, что коллекционеры 

ссорятся из-за самого незначительного наброска метра.

В январе 1850 года Эдуард поступает в его мастерскую.

"...А через некоторое время барон Гро мне говорит: если вы и впредь будете 
писать в таком же духе, то станете французским Тицианом".

Маленький, толстенький, с мясистой физиономией, на которой выделяются довольно 
густые брови и борода, Тома Кутюр - волосы небрежно отброшены назад, короткие 
ножки широко расставлены - разглагольствует посередине своей мастерской.

Эдуард, как, впрочем, и все остальные ученики, взирает на этого бога от 
искусства с нескрываемым благоговением. Сын бедного сапожника из Санлиса - сам 
говорит, что никогда ничего не знал и сейчас ничего не знает, образования не 
имеет, а вещи пишет просто непревзойденные.

Дважды в неделю Кутюр выходит из своей квартиры на улице Тур-де-Дам и 
отправляется к дому, расположенному на углу улицы Лаваль[39 - Сейчас улица 
Виктор-Массе.] и улицы Пигаль. Там, на первом этаже, его ждут по утрам ученики 
- 
от двадцати пяти до тридцати юношей, чтобы начать работу с живой натуры. Быстро,
 
рассеянно, отпуская отрывистые замечания, он выправляет их эскизы, затем 
разрешает отдохнуть, закуривает и начинает вещать.

Говорит он только о том, что его в этой жизни интересует, - о самом себе и 
своем 
таланте: "Я считаю себя единственным по-настоящему серьезным художником нашей 
эпохи", - и еще о своих успехах, о годах ученичества у барона Гро, о портретах, 

которые ему, Кутюру, заказывали баронесса Астье де ла Вижери, маркиз и маркиза 
де Лезе-Марнезиа, княгиня Салтыкова; или о своем незнатном происхождении, о 
своей необразованности, которой хвастается не менее охотно, чем своей 
известностью.

"Мне было десять лет, я едва умел читать, но зато превосходно рисовал буквы. 
Письмо было для меня просто рисованием. Смысл слов не имел никакого значения - 
просто вышивка, более или менее затейливая. Я часто пропускал буквы. Поэтому 
мои 
домашние задания были несколько неразборчивы. Помню, как я страдал, когда в 
церковной школе брат-настоятель исправлял мои ошибки - добавлял необходимые с 
его точки зрения буквы. Мне дали награду за хороший почерк, и тогда он произнес 

следующее (так и слышу его голос) : "Этот осел от природы не научится читать 
свои писания и через многие годы".

Речам маститого живописца внимают в глубоко почтительном молчании. Ведь ученики 

эти - его свита. Все им восхищаются. Успех, ослепительный и неожиданный, 
вскружил голову не только автору "Римлян", но опьянил и этих юношей. Кутюр - 
талант, дарованный самой природой, он воплощение смелости, славы, успеха, 
достигнутого в годы цветущей молодости. Разве не об этом мечтают все они?

Добившись права работать в ателье Кутюра, Мане почувствовал себя по-настоящему 
счастливым: еще бы, ведь он учится у человека, олицетворяющего собою живопись. 
Кутюр, упорнейший работяга (он бился над "Римлянами" три года), имел 
обыкновение 
возглашать: "Чтобы достичь мастерства, мне приходилось начинать эту картину не 
двадцать, а сотни раз", - секретами мастерства он действительно владеет. "Я не 
претендую на то, чтобы создавать гениев, - надменно произносит он, - но хочу 
сделать моих учеников мастерами своего дела". Ремесленник, поглощенный голой 
техникой, он и вправду эксплуатирует ее приемы так свободно, что пользуется 
репутацией смелого художника. Одно время, после самоубийства барона Гро в 1835 
году, он учился у Поля Делароша, метра официального направления в искусстве 
("стиля трубадур", ехидно говорит Кутюр), но потом самым решительным образом от 

него отошел. Он ратует за строгость в отборе деталей, призывает работать 
обобщенными гибкими линиями и массами, предпочитает простые тона, не смешанные 
на палитре краски, "красочный слой сочный и тонкий, тщательно проработанный, 
четко отграниченный, с прозрачностью черных теней"[40 - Jacques-Emile Blanche. 
Manet. Paris, 1924.]. Но как только этот заносчивый метр берет в руки кисти, он 

становится само смирение. Оставаясь один на один перед творениями великих 
мастеров, внушает он, следует быть скромным. И тут же добавляет, что требования 

искусства велики и главное среди них - напряженный, упорный труд: "пусть спина