"Скажите-ка, кто тот живописец, который в год не продаст картин на 50 тысяч 
франков?", - спрашивает он присутствующих там "батиньольцев", на что они дружно 

отвечают: "Это вы!" О, эти господа ошибаются! И Мане, сияя, называет общую 
сумму, полученную им за неделю: 53 тысячи золотых франков[202 - Чуть позже 
Дюран-Рюэлю были проданы еще полотна по цене от 400 до 3 тысяч франков.].

Художник не скрывает радости. Денежные заботы улетучились. Легкая боль в ноге 
забыта. Меланхолия исчезла. Что касается предписаний доктора Сиредэ, то они 
потеряли всякий смысл. Мане никогда еще не чувствовал себя таким веселым и 
бодрым.

Единственная тучка омрачает ясное голубое небо: после покупок Дюран-Рюэля - о 
них судачит весь художественный Париж (поговаривают, что после такого поступка 
маршан вполне созрел для дома умалишенных), и они, разумеется, привлекают к 
Мане 
внимание - становится просто необходимым обеспечить себе хороший прием в первом 

послевоенном Салоне, а состоится он в мае. Итак, что же туда послать? Вот уже 
много месяцев, как он почти не работает или работает мало, медленно, что 
донельзя суживает выбор для будущей выставки. Как корит он себя за 
бездеятельность! В конце концов он останавливается на "Битве "Кирсэджа" и 
"Алабамы", написанной восемь лет назад. Публике знакома эта работа - ведь она 
была выставлена в 1864 году у Кадара, а, затем в 1867 году на авеню Альма. 
Конечно, в этом есть некоторое неудобство, но полотно было неплохо принято в 
свое время, что для осторожного Мане служит убедительным доводом в пользу этой 
работы, и он просит Дюран-Рюэля, теперешнего владельца картины, одолжить ее для 

выставки в Салоне.

Мане может поздравить себя с таким решением. Критики, которые пишут о Салоне, 
горячо одобряют его выбор. Барбе д'Оревилли в статье, напечатанной 4 июля в 
"Gaulois", восторженно хвалит это произведение:

"Я сам рожден у моря. Я вырос среди пены морской. Среди моих предков были 
корсары и рыбаки, да и сам я - нормандец и по происхождению скандинав; море, 
которое изобразил г-н Мане, приняло меня в свои волны, и я сказал себе, что уже 

знаю это море... Мане отодвинул два свои корабля к горизонту. Он не побоялся 
умалить их расстоянием, но море, что рокочет вокруг, море, простирающееся и 
уходящее до самой рамы картины, само по себе грознее любой битвы... Это 
воистину 
великое произведение - и по замыслу, и по исполнению своему... Г-н Мане 
поступил 
как венецианский дож: он бросил в море обручальное кольцо, и клянусь вам, 
кольцо 
это - из чистого золота".

Мане вполне примирился теперь и с жизнью и с людьми. Как некогда, после успеха 
"Испанского гитариста", его переполняет радость, она волнует кровь, возбуждает 
мозг, возбуждает тело. Ах! Успех "Гитарреро" - как давно это было! Целых 
одиннадцать лет миновало! Сколько провалов, сколько оскорблений! Но с этим 
покончено. После сумерек - свет. После парализующей, отравляющей, как яд, 
горечи 
пришло чувство освобождающей легкости, возбуждающее, как вино. Жизнь засверкала 

всеми красками. Сорокалетие, еще вчера так тяготившее Мане, нынче кажется ему 
расцветом. Он вступает в зрелый возраст; теперь он начнет собирать плоды своего 

столь долгого терпения. С каким жаром, с какой радостью начнет он сейчас 
работать! Его переполняет энтузиазм и счастье.

Прежде всего сменить мастерскую. Оказывается, бывший фехтовальный зал, 
расположенный на первом этаже надстроенного дома номер четыре по улице С.-
Петербург, с 1 июля освобождается. Мане снимает его и приспосабливает под 
мастерскую. Мастерскую живописца, обласканного первыми лучами славы.

Обращенное на закат своими четырьмя большими окнами - отсюда видна улица 
Монье[203 - Сейчас улица Берн.], если смотреть прямо, а налево - мост Эроп (там,
 
грохоча, в клубах дыма идут поезда Западной железной дороги), это просторное, 
прекрасно освещенное помещение. Высокий потолок с дубовыми кессонами пересечен 
поперек толстыми балками. Стены обшиты деревянными панелями с вызолоченным 
багетом. Над всем пространством господствует нечто вроде лоджии, удачно 
переделанной из трибуны бывшего фехтовального зала; туда ведет лестница; проем 
лоджии скрыт атласным занавесом. Мебель и различные мелочи Мане расставил не 
без 
причуд. Фортепьяно находится позади зеленой садовой скамейки. Консоль эпохи 
Людовика XV соседствует с псише. В углу, где стены обиты японскими обоями с 
изображением птиц и цветов, поместился диван гранатового цвета, заваленный