распространяемая  печатно,  разносит  в  клочья   доброе   имя   порядочного
гражданина,  тот,  кто  распустил  ее,  должен  быть  подвергнут   телесному
наказанию, а иной раз и приговорен к высшей мере". Вот вам Марен!
     Бомарше нашел  противника,  о  котором  мог  только  мечтать.  Злобный,
ничтожный и холопствующий газетчик, перейдя всякие границы приличий, обозлил
публику своими доносами, своим откровенным сговором с Гезманом  и  полицией.
По этой идеальной мишени Бомарше мог выпустить  свои  лучшие  стрелы,  почти
наверняка попадая каждой в яблочко. Стоило бы привести все пассажи,  метящие
в Марена, "который вместо того, чтобы потчевать змею  рисом,  облекся  в  ее
кожу и пресмыкается с такой непринужденностью, словно всю жизнь только  этим
и занимался", но поскольку мы не можем слишком уж растягивать эту  главу,  и
без того достаточно насыщенную, я ограничусь  одной  цитатой,  завершающейся
знаменитым  "ques-a-co"  (так  звучит  по-провансальски:  "О  чем  это   нам
говорит"?"), которым Марен, уроженец Сиота, уснащал свою речь.
     "Ах, господин Марен, как далеко вы ушли от той безмятежной поры,  когда
с выбритым теменем и непокрытой головой,  в  льняном  эфоде,  символе  вашей
невинности, восхищали Сиота прелестью мелодий, наигрываемых на органе,  или.
прозрачностью вашего голоса на хорах! Если бы какой-нибудь  арабский  пророк
высадился ненароком на побережье и увидел этого неотразимого  отрока...  эту
святую невинность,  он  сказал  бы  вам:  "Юный  аббат,  будьте,  друг  мой,
осмотрительны; никогда не забывайте о страхе божьем, дитя мое,  а  не  то  в
один прекрасный день вы станете..." - да тем, чем вы в конце  концов  стали;
и, возможно, вы бы в вашем льняном эфоде воскликнули тогда подобно Иоасу:

                  О боже, видящий всю скорбь в моей груди,
                  Жестокой от меня проклятье отведи,
                  Пусть надо мной оно ни часу не пребудет:
                  Пускай Марен умрет, коль он тебя забудет.

     Но до чего же он переменился с той поры, наш Марен!  Только  взгляните,
как растет и крепнет зло, коли его не пресечь  в  зародыше!  Марен,  который
видел высшую радость и блаженство в том, что

                  ...порою к алтарю
                  Священнику я соль и ладан подаю... {*} -

     {* Бомарше перефразирует "Гофолию" Расина. Перевод дан по изд.:  Расин.
Соч. в 2-х т. М.; Л., 1937.}

     расстался с детским платьицем и туфельками;  перемахнул  от  органа  на
учительскую кафедру, в цензуру, в секретариат, наконец, в газету. И  вот  уж
мой Марен, засучив по локоть рукава,  ловит,  что  погаже,  в  мутной  воде;
клевещет вслух, сколько вздумается, творит зло исподтишка, сколько  удастся,
то укрепит  чью-нибудь  репутацию,  то  разнесет  вдребезги  чью-то  другую.
Цензура, иностранные газеты, новости - все в его руках, в устах,  в  печати;
газеты,  листки,  письма,  распространяемые,  фабрикуемые,   предполагаемые,
раздаваемые и т. д., и т. п., еще четыре газетные полосы тому подобного:  он
ничем не брезгует. Велеречивый писатель, умелый цензор, правдивый  газетчик,
поденщик  на  ниве  памфлета;  если  он  движется  вперед   -   пресмыкается
по-змеиному, если лезет вверх - шлепается по-жабьи. Наконец,  взбираясь  все
выше и выше - где ползком, где скачком да прыжком, но неизменно на брюхе,  -
он добился солидного положения:  ныне  этот  корсар  мчится  по  Версальской
дороге в карете четверней, украшенной на дверцах гербом, где  в  обрамлении,
напоминающем корпус органа, некая Слава, изображенная вниз головой  на  фоне
разверстой глотки и обрубленных крыльев, дует в морскую {Игра слов:  "marin"
-  морской  и  "Marin"  -  фамилия.}  трубу;  а  в  основании  -  искаженное
отвращением лицо, символизирующее Европу;  все  это  обвито  подрясником  на
газетной подкладке и увенчано квадратной шапочкой с  надписью  на  кисточке:
"Кес-а-ко? Марен".
     "Так Бомарше высек собрата по перу, потребовавшего  для  него  смертной
казни. Если и сегодня  тирада  кажется  нам  забавной,  если  нас  восхищает
хладнокровие и остроумие  человека,  который  всего  за  несколько  дней  до
вынесения  приговора,  и  приговора  сурового,  отделывается   от   опасного
противника насмешкой, нам все же трудно даже представить  себе  впечатление,
произведенное этим "кес-а-ко" на всю  Европу.  Мало  сказать,  что  словечко
стало модным. В течение месяца, а то и больше, все называли "кесако". Вплоть
до причесок. Супруга дофина Мария-Антуанетта ввела свое "кесако" - султан из
перьев, которым увенчивался парик. "Эта прическа распространила  посрамление
стертого в прах  Марена  на  область  туалетов",  -  писалось  в  "Секретных
записках Башомона" (они выпускались уже не самим  Башомоном,  поскольку  тот
умер в 1771 году; но его негры, очевидно, не последовали за ним в могилу).
     Третий холуй пера, прислуживавший советнику Гезману,  нам  уже  знаком,
это - Бертран, Бертран Дэроль. Мы уже встречались с ним в доме  Ленина,  где
он свил гнездо, и не забыли важной роли, которую он играл  в  переговорах  с
Деже. Человек дела или,  точнее,  человек,  умеющий  устраивать  дела,  этот
мастер на все руки брал из любой. Работал сей  господин  -  на  комиссионных
началах. Чтобы  его  заполучить,  достаточно  было  накинуть  цену.  Фаншон,
безусловно, питавшая к нему слабость, ошиблась, расценив его  как  бойцового
петуха. Таким он был только в постели. Во всех же иных случаях вел себя  как
каплун. Марен, знавший толк в подонках, раскусил его уже раньше. Их  к  тому