легкомысленные   поступки,   рассеянный   образ   жизни,   пренебрежение   к
собственному здоровью могли заронить в нее мысль, будто Вы  уже  не  питаете
более любви к ней, но в ту минуту, когда она решила, что  ее  отдаление  Вас
огорчает, она пожертвовала всем ради Вашего спокойствия.
     Вместо того чтобы быть ей за это благодарным, Вы  постарались  напугать
ее всеми возможными способами. Она страдала от своего рабства и  наконец  от
него избавилась. Все это в порядке вещей.
     Говоря Вам о ней, я оставляю  в  стороне  оскорбления,  нанесенные  мне
лично, оставляю в стороне и то, что, несмотря  на  все  мои  предупреждения,
после того как Вы сами же меня обнимали, ласкали и в своем и  в  моем  доме,
благодаря за жертвы, продиктованные исключительно моей к Вам привязанностью,
после того как жалели меня, всячески  ее  пороча,  -  Вы  вдруг  без  всяких
оснований стали потом говорить и действовать совсем по-иному и наговорили ей
во сто раз больше гадостей обо мне, чем говорили прежде мне о ней. Не  стану
упоминать о сцене, ужасной для нее и отвратительной между двумя,  мужчинами,
когда Вы совершенно уронили себя, попрекая меня тем, что я  всего  лишь  сын
часовщика. Я горжусь своими родителями даже перед  теми,  кто  считает  себя
вправе оскорблять своих собственных, и Вы сами понимаете,  господин  герцог,
насколько в данных обстоятельствах моя позиция ставит меня выше Вас; не будь
Вы  во  власти  несправедливого  гнева,  лишившего  Вас  рассудка,  Вы,  нет
сомнения, были бы мне только благодарны за  ту  сдержанность,  с  которой  я
отверг оскорбление со стороны того, кого до  сих  пор  неизменно  почитал  и
любил от всего сердца, и если при всей моей уважительной предупредительности
к Вам я не трепетал перед Вами от страха, причина здесь  в  том,  что  я  не
властен над собой и не могу заставить себя бояться кого бы то ни было. Разве
это  основание,  чтобы  досадовать  на  меня?  И  разве  всевозможные   меры
предосторожности, принятые мною, не должны,  напротив,  приобрести  в  Ваших
глазах ту ценность, коя сообщается им моею твердостью?  Я  сказал  себе:  он
опомнится  после  всех  содеянных  им   несправедливостей,   и   тогда   моя
порядочность заставит его наконец покраснеть за собственные поступки. Вот из
чего я исходил. Как бы Вы ни тщились,  Вам  не  удастся  составить  обо  мне
дурное мнение, равно как и внушить его Вашей приятельнице. Она потребовала в
своих собственных интересах, чтобы я более ее не  видел.  Мужчину  не  может
обесчестить покорность женщине, и я два месяца не видел  ее  и  не  позволял
себе прямо к ней обращаться. Сейчас она  разрешает  мне  пополнить  круг  ее
друзей. Если за это время Вы не вернули себе ее благосклонности,  утраченной
из-за Вашего невнимания и невоздержанности, следует заключить, что средства,
Вами для того употребляемые, были  неподходящими.  Право,  послушайте  меня,
господин герцог, откажитесь от заблуждения,  причинившего  Вам  уже  столько
огорчений: я никогда не посягал на то, чтобы ослабить нежную  привязанность,
питаемую к  Вам  этой  великодушной  женщиной;  она  прониклась  бы  ко  мне
презрением, попытайся я это сделать. Среди мужчин, ее окружающих, у Вас лишь
один враг - это Вы сами.  Ущерб,  который  Вы  нанесли  самому  себе  своими
последними буйствами, указует Вам, на какой путь следует стать, чтобы занять
достойное место среди ее истинных друзей... Плохое здоровье не позволяет  ей
приблизить к себе мужчину в ином качестве. Вместо того  чтобы  создавать  ей
адскую жизнь, объединим наши усилия и  окружим  ее  милым  обществом,  чтобы
сделать ей жизнь приятной. Вспомните все, что я говорил Вам на этот счет,  и
хотя бы ради нее верните Вашу дружбу  тому,  у  кого  Вы  не  смогли  отнять
уважения к себе. Если это письмо не откроет Вам глаза, я буду  считать,  что
выполнил полностью  свой  долг  по  отношению  к  другу,  коего  никогда  не
бесславил и об оскорблениях коего позабыл, я обращаюсь  к  Вам  в  последний
раз, предуведомляя, что, если и это не принесет результата,  я  буду  отныне
придерживаться холодного, сухого и твердого уважения, коим обязан  вельможе,
в чьем характере жестоко ошибся".
     Герцогу, отнюдь не склонному к дележу,  послание  Бомарше  пришлось  не
слишком по вкусу. Он не любил, чтобы ему резали правду в глаза. И  поскольку
к поединку на  бумаге  потомок  де  Люиня  расположения  не  чувствовал,  он
ухватился за шпагу. Но мне не  хотелось  бы  ускорять  события  и  без  того
стремительные, чтобы вы не упустили ни  минуты  достопамятного  дня,  точное
описание которого дошло до нас. Поэтому начнем с самого начала.
     Рано утром 11 февраля Тон входит в спальню Менар с обнаженной шпагой  в
руке и натыкается на милейшего Гюдена, который сидит на краешке постели.
     Герцог, разочарованно:
     - Как, это всего лишь вы? Гюден, примирительно, вскочив:
     - Займите мое место, господин  герцог,  оно  принадлежит  вам!  Герцог,
заглядывая под кровать, открывая шкапы:
     - Где он? Я убью его.
     - Но кого вы ищете?
     - Бомарше, которого я должен немедленно убить.
     Менар разражается рыданиями.  При  виде  слез,  о  причине  которых  он
догадывается, Шон разъяряется еще пуще и выбегает, испуская страшные вопли.
     Наш  бравый  Гюден,  забыв  обо  всем,  кроме  дружеских  обязанностей,
покидает в свою очередь  апартаменты  Менар,  которую  приводят  в  чувство,
поднося ей соли, и мчится на улицу Конде предупредить Бомарше.  По  счастью,
он натыкается на его экипаж на улице Дофин, неподалеку от перекрестка  Бюси.
Отважный Гюден бросается наперерез лошадям и вскакивает на подножку:
     - Сейчас же поезжайте ко мне, я должен поговорить с вами  о  неотложном
деле.
     - Не могу, я еду в егермейстерство, у меня сейчас судебное присутствие;