БУЛАТ
ОКУДЖАВА
Упразднённый театр
IM WERDEN VERLAG
МОСКВА _ AUGSBURG 2003

1
В середине прошлого века Павел Перемушев, отслужив солдатиком свои двадцать 
пять
лет, появился в Грузии, в Кутаисе, получил участок земли за службу, построил 
дом и принялся
портняжить. Кто он был — то ли исконный русак, то ли мордвин, то ли еврей из 
кантонистов
— сведений не сохранилось, дагерротипов тоже. Зато женился на кроткой Саломее
Медзмариашвили и родил трех дочерей: Макрину, Феодосию и Елизавету. Все они 
были
худощавые, сероглазые, работящие — видимо, в него. Макрина вышла замуж за 
Максима
Киквадзе, средняя, Феодосия, — за Епифана Георгадзе, старшая, Елизавета, — за 
Степана
Окуджава. И родились у них дети: у Макрины — Георгий (Гоги) и Василий, у 
Феодосии —
Григорий, а у Елизаветы, у бабушки Лизы, — Владимир, Михаил, Александр, Николай,
 Ольга,
Мария, Шалва и Василий. Этого Василия прозвали белым в отличие от черного — 
сына
Макрины. Макрина с Максимом поселились в Батуме, Феодосия с Епифаном в Тифлисе, 
а
Елизавета со Степаном так и остались в доме Павла Перемушева в Кутаисе.
Пусть вас не смущает обилие имен. Они, по всей вероятности, больше не возникнут,

кроме Лизы, Степана и их детей.
Степан был невысок, неширок, но ладен и даже изящен. Жесткая шевелюра, 
украшенная
слишком ранней сединой, зачесана набочок. На первый взгляд он казался 
сосредоточенным и
угрюмым, но тут же стиснутые губы расползались в счастливой улыбке, а брови 
высоко
взлетали, а за этим приоткрывалась неведомая бездна затаенного темперамента и 
даже страсти,
однако в глазах при этом не исчезала тоска, уравновешивая эти несовместимые 
дары природы.
Он любил Лизу и своих детей, но тоска в глазах не унималась, даже когда он пил 
в кругу
друзей, даже когда он пел приятным баритоном, даже когда расточал сокровенные
нашептывания жене, детям, этому дому и своей судьбе.
Елизавета стирала, стирала самозабвенно и жертвенно, почти с отчаянием. Ее 
хрупкие,
тонкие, молодые руки ворошили такие груды чужого белья, что хватило бы на целую 
прачечную.
А он был грамотен настолько, что легко, играючи выводил не только витиеватые
картвельские письмена, но с не меньшей легкостью орудовал и кириллицей, и не 
было мастера
виртуознее для составления, к примеру, изощренных посланий в губернскую 
канцелярию, или
в суд, или даже в СанктDПетербург по просьбе любого кутаисского жителя, мало
осведомленного в русском языке, а тем более в канцелярских изысках. Вот таким 
он и был —
этот вольный стряпчий конца девятнадцатого века, отец многочисленных отпрысков, 
муж
старательной сероглазой кутаисской прачки. Мой грузинский дед.
И вот он поднимался по утрам, завтракал кусочком чади* с сыром, долго таскал 
ведрами
воду, чтобы наполнить громадную дубовую бочку для Лизы; затем тщательно брился, 
надевал
единственный серый полусюртук, черный галстук, долго до блеска начищал штиблеты,
 водружал
на голову шляпу и медленно шествовал к базару, с достоинством отвечая на 
поклоны прохожих
кутаисцев, шел и раскланивался по сторонам, и улыбался. На кутаисском базаре 
среди
непроходимых холмов из зелени и овощей ему очищали заветное пространство на 
деревянном
прилавке, и уже кемDто были приготовлены чернила, перья и бумага; и одинокие 
просители
сходились в терпеливую очередь, и откудаDто появлялся расшатанный табурет.
* Кукурузная лепешка.
4
Он выслушивал просителя, переводил его жалобы и
просьбы на русский, и на белом листе неторопливо возникали