Но вечной скорби не бывает. Тут по стечению обстоятельств нахлынула на таежную
Вагонку новая возбуждающая волна. Правда, она показалась некоторым празднеством 
после
всего, что случилось, и жители поселка кинулись вновь во Дворец культуры на 
американский
фильм «ЧеловекDневидимка». Он тоже был печален. Невыносимо. Но это было чужое 
горе,
американское, потустороннее. Фильм шел много дней, и все ходили на него и 
ходили, и уже
знали наизусть, но продолжали ходить. И когда в трагическом финале на белом 
вечернем снегу
проступали вдруг прекрасные черты убитого Невидимки, Гриффина, и светловолосая 
Лора
склонялась над ним в отчаянии, с ужасом в неправдоподобно огромных американских 
глазах,
тогда весь зал рыдал в открытую, не таясь, и над тайгой нависал призрак печали 
и любви, а зло
казалось навсегда разоблаченным. Ванванч был в смятении. Он ничего не мог: ни 
крикнуть, ни
предупредить. Трусливый Кемп предавал своего старого чистого товарища, предавал 
позорно.
Корысть его была столь отвратительна, что хотелось броситься во тьму, за экран 
— распять
предателя и уничтожить.
Беспомощность не давала покоя... Впрочем, это превратилось в школьную игру, и 
никто
не хотел быть Кемпом. Вскоре произошло приятное открытие. КтоDто обнаружил это 
первым,
громко прокричал, и все ахнули: имя Невидимки какимDто странным образом совпало 
с именем
американского изобретателя вагонных колес. Оба были Гриффины. Это звучало 
привычно:
Цех колес Гриффина. И, конечно, звучало замечательно, потому что получалось, 
что именем
общего любимца, этого несчастного, гонимого буржуйскими подонками человека 
поименован
строящийся гигантский цех — гордость Вагонки.
Жизнь была прекрасна. Киров был уже в прошлом. Но Ванванч начал замечать, что 
папа
и мама какDто особенно напряжены. Особенно мама. Она, правда, и раньше была не 
так уж
внимательна к его заботам: думала о своем, а он это умел понимать и привык. Но 
тут появилось
чтоDто новое. Она отвечала невпопад и смеялась невпопад, когда он пытался 
неуклюже вернуть
ее на землю. С бабусей говорить об этом было напрасно. Она следила за тем, что 
и как он ест,
хорошо ли выглядит, и, судя по ее интонациям, представляла его поDпрежнему 
пятилетним...
Бурная кровь армянской хранительницы очага кипела и пенилась в ней. «Ну, что ты 
дуешь и
дуешь воду!» — ворчала она, когда он делал несколько торопливых глотков воды. 
«Очень пить
захотелось», — пытался объяснить он. «Но ведь это не полезно, — наставляла она, 
— вот
молоко. Пей, цават танем, пей, это полезно, пей...» И, конечно, узнавать у нее 
о том, что
происходит с папой и мамой, было пустым делом. Однажды он спросил, но лицо ее 
было
непроницаемо. Потом она улыбнулась и спросила: «А помнишь, как в Тифлисе ты 
испугался
павлина?..» Он не вспомнил. Бабуся чтоDто лукавила.
Детали, детали... Теперь все это разбилось на куски, смутные картинки, а ведь 
была целая
жизнь, и она вмещала в себя множество всего, что тогда казалось исключительно 
важным и
что теперь вспоминается как милый заурядный вздор.
Вот, например, приехал на Вагонку внезапно прошумевший московский писатель, 
молодой
человек Александр Авдеенко. Он прославился своим первым романом «Я люблю». Он 
был из
рабочих, и это придавало ему вес. Его устроили в папином кабинете. Он спал на 
диване. Работал
за папиным столом. Писатель!.. Он всегда был в неизменной суконной гимнастерке,
82
франтоватых галифе и в белых валенках, которые здесь назывались пимами. Ванванч 
не знал
его романа, а имя услышал впервые, но по тому, как бабуся несколько 
торжественно кормила