реакции. И дирекция Императорских театров, и большая часть артистов относились 
настороженно к утверждению Фокиным новых форм балетных спектаклей. Казалось, 
что Дягилев дал полную свободу балетмейстеру. Но Дягилев в условиях заграничных 
гастролей склонялся к малым, одноактным балетам, миниатюрам. По этому пути 
коротких спектаклей пошел и Фокин.
 Федор Васильевич Лопухов, подводя итоги деятельности этих двух крупнейших 
хореографов двадцатого века, пишет:
 «Было бы ошибкой думать, что Фокин шел по стонам Горского. Не Горский 
подсказывал Фокину, что делать, а время больших перемен. Быть может, потому 
Горскому и не давались преобразования в такой же мере, как Фокину, что он 
выступил раньше своего счастливого соперника на пять лет, когда перемены еще не 
вполне назрели. А Фокин был уже подготовлен к ним происходящими событиями… Тем 
не менее Горский способствовал расцвету артистических талантов московского 
балета».

 VIII. Париж — Лондон


 Теперь я безбоязненно могу принимать приглашения заграничных импресарио, 
считая оценку Москвы и Петербурга вполне достойной, чтобы решиться выступать на 
любой сцене Европы и Америки.

    Е. Гельцер

 Гельцер довольно часто бывала во Франции. И чем ближе знакомилась она с 
искусством этой страны, с ее людьми, природой, тем большим уважением 
проникалась к французам.
 Когда она впервые поднялась на Эйфелеву башню, у нее сердце затрепетало — ей 
открылся весь Париж. На правом берегу Сены монументально возвышался Лувр с 
двумя раскинувшимися крыльями, Триумфальная арка, площадь Карусель. Неподалеку 
от Лувра, в саду Тюильри, она угадала здание музея импрессионизма. А вот и 
площади — Согласия и Звезды, прямая стрела Елисейских полей. Она залюбовалась 
Иенским мостом и дворцом Шайо — напротив Эйфелевой башни. Левый берег — 
балерина знала его но открыткам и альбомам с видами Парижа. По ассоциации 
вспомнились Воробьевы горы: в голубовато-розовой дали белокаменный город с 
многочисленными куполами церквей и монастырей, с гибкой лентой Москвы-реки. 
Москва стоит на семи холмах! Если долго всматриваться в даль, можно увидеть 
кремлевские стены и колокольню Ивана Великого, а левее — у Каменного моста — 
устроился на зеленом холме Дом Пашкова. Вспомнилась балерине и первая 
петербургская весна с острым волнующим запахом тающего снега и крепкого ветра с 
залива, луч Невского проспекта, улица Росси… Как хорошо, что человек не может 
проходить равнодушно мимо красоты. Она рождает вдохновение, она помогает 
выстоять в трудные часы испытаний.
 Красота, правда! Для Гельцер то были не просто слова или философские понятия. 
С детской непосредственностью, а это качество сохранилось в Екатерине 
Васильевне до последних дней ее жизни, она однажды призналась Марии Федоровне 
Андреевой в том, что красота завораживает ее. Они возвращались из Германии. 
Гельцер зашла в купе Марии Федоровны, весело рассказала ей о встречах со 
старыми знакомыми в Берлине и вдруг остановилась, внимательно разглядывая 
Андрееву.
 — Ах, какая вы красивая! — непроизвольно вырвалось у балерины. — В 
«Эсмеральде» и я красивая. После спектакля мне даже не хотелось снимать грим. Я 
подолгу сидела перед зеркалом и все смотрела, смотрела на себя, говоря: «Я 
красивая, я очень красивая…»
 Артистка обладала удивительной способностью не забывать ничего из когда-то 
пережитого. Как копилка, хранила эта память картины детства, юности, минуты 
горя и высокой радости. И, будто по знаку волшебной палочки, в нужный момент — 
на сцене ли, при встрече со знакомым или в чужом, нерусском городе — вдруг 
вспыхивало пережитое ярко и остро.
 Гельцер нравилось, когда позволяло время, бродить по старинным узким улочкам 
Парижа. Не обходила стороной и театрики на Монмартре. Смотрела знаменитую 
французскую артистку Габриель Режан в ее театре в пьесах «Нора» и «Мадам 
Санжен». Какая утонченная грация в ее игре, какая человечность! С удовольствием 
слушала в кабаре Мирлитон и песенки знаменитого шансонье Аристида Брюана. Он 
знал жизнь парижской бедноты, и о них были его куплеты. Ее умиляло обилие на 
улицах Парижа продавщиц цветов, в их плетеных корзинах были и левкои, и розы, и 
скромные маргаритки. Она заходила и в дешевые кабачки, и в фешенебельные 
рестораны и не переставала удивляться диалектике жизни — прекрасное и 
ординарное, высокое и низкое, радостное и трагическое живут рядом. Смотреть на 
другое небо, слышать другую, непривычную речь, знакомиться с историей другой 
страны — все это Гельцер называла про себя «погружением в иную культуру».
 Гельцер полюбила творчество Родена. Скульптура — это застывшая музыка, 
говорили еще древние ваятели, музыка движений — могла бы добавить Гельцер. 
Когда на русском языке вышла книга «Огюст Роден», Тихомиров тотчас купил ее на 
Кузнецком и посоветовал Гельцер прочитать. Но еще задолго до этого, вернувшись 
со Всемирной промышленной выставки, которая проходила в Париже в 1900 году, 
Василий Дмитриевич рассказывал о незабываемом впечатлении, произведенном на 
него работами Родена. Любовь и вдохновение, мужество и геройство, юность и 
старость — все сумел изобразить скульптор в камне. Прочитав книгу о Родене, 
Гельцер выписала на листке бумаги слова: «Художник подает великий пример. Он