предстала взорам артистов долина, покрытая почти сплошь цветами. Они сверкали 
под лучами солнца, как золото, — то были калифорнийские маки. У них оказался 
своеобразный ритм жизни: с восходом солнца они раскрывали свои лепестки, при 
заходе — складывали. Цветок подсказал и мелодию Чайковского для танца. Балерина 
придумала оригинальный костюм: он олицетворял то раскрытые лепестки, то 
сложенные. Особой популярностью пользовался этот танец у американцев.
 Несколько корней мака Павлова выкопала и посадила их потом в саду в Сант-Яго. 
Цветы принялись, и друзья Павловой в письмах благодарили русскую балерину, 
открывшую им прелесть этого милого цветка.
 Подаренный одной из поклонниц Павловой веер из страусовых перьев напомнил 
балерине музыку Бетховена — Крейслера «Рондино», и она поставила для себя танец 
того же названия.
 Счастливая судьба выпала на долю маленького балета Павловой «Осенние листья».
 Воспоминания участников этой хореографической пьесы позволяют понять, почему 
именно он считается неповторимым творением Анны Павловой. Приведем слова 
танцовщицы Кэтлин Крофтон. «Мы всегда не без страха ждали репетиций „Осенних 
листьев“, — рассказывает она. — В этом балете свободные пластические движения 
сочетаются с классической техникой, что представляет большие трудности для 
исполнения и требует неослабного контроля над собой. Надо было не только 
обладать гибкостью рук и тела, но и уметь согласовать свои движения с 
движениями остальных танцовщиков, стремясь к созданию единой композиции, 
которая завершалась неожиданными, но точно предусмотренными статичными группами.
 Общая картина должна была создавать впечатление уносимых порывом ветра 
листьев».
 Чтобы добиться слаженности в танцах, Павлова не жалела ни времени, ни себя. 
Она репетировала до тех пор, пока не получала желаемого результата. Случалось, 
что репетиция затягивалась до последних минут перед началом спектакля.
 Умение чувствовать ситуацию, роль давалось не сразу, требовало творческих 
усилий, так что нередко девушки Павловой до слез огорчались, и Анна Павловна не 
уставала наставлять их:
 — Танцуйте так, чтобы техника, механика вашего танца не бросалась в глаза 
зрителя. Если публике кажется, что вы делаете самые трудные движения 
непринужденно, значит, добились успеха.
 Характеризуя Павлову как педагога и руководителя, Кэтлин Крофтон сознается, 
что «для одних репетиции под руководством Павловой были настоящим кошмаром, для 
других — источником вдохновения. Павлова с ее глубокой впечатлительностью и 
чуткостью была крайне нетерпелива и раздражалась, если ее недостаточно быстро 
понимали. Она сама отличалась такой быстротой восприятия, которая была 
непостижима и невозможна для простых смертных».
 К себе Павлова относилась еще взыскательнее и строже. В ожидании собственного 
выступления, уже в гриме, она все еще тренировалась на сцене. Успевала 
упражняться даже между двумя балетами. Это, однако, не мешало ей из-за кулис 
следить за тем, что происходит. За несколько минут до своего выхода она 
исчезала в своей уборной и появлялась уже в костюме, тщательно причесанная. В 
кулисах стояла помощница, держа булавки, нитки, иголки, ножницы — на всякий 
случай. Павлова сосредоточивалась и, нервным движением перекрестившись, 
выбегала на сцену к публике. Она не скрывала, что и раньше, едва окончив 
училище, и теперь, объездив почти весь мир, очутившись на сцене, испытывает 
глубокое, особое волнение. Эти чувства беспокойства, тревоги, напряжения всегда 
с ней.
 Несмотря на требовательность Павловой к своим балеринам, они всегда помнили, 
как искренне она любила их.
 Труппа Анны Павловой жила одной семьей. Артистка сама следила за здоровьем 
своих «детей» и ожидала от Дандре постоянной заботы о балеринах.
 Любимым праздником для Павловой было рождество. Оно всегда связывалось в ее 
сознании с Россией. Где бы ни заставал балерину сочельник, она непременно 
наряжала елку и заранее покупала всем подарки. И можно с уверенностью сказать, 
что тот волшебный миг, когда елка начинала сверкать зажженными свечами, 
доставлял самой Павловой наибольшую радость. Елку устанавливали и наряжали даже 
на палубе корабля, который вез труппу на гастроли в далекую Австралию, или в 
Индию, или в Южную Африку. Подарками Павлова и Дандре запасались еще в Англии. 
И как сказочный сон, вспоминали нотой артисты зеленую красавицу, украшенную 
искусственным снегом, под ночным небом экватора. Лишь однажды, в 1929 году, 
Павлова проводила рождественские дни в Айви-Хаузе — выпал двухнедельный отдых 
перед новым турне. Она радовалась, как ребенок, мешая смех со слезами: 
вспоминала Лигово, родной дом, маму, хлопотавшую в поисках подарка Нюрочке. 
Новый год вызывал у Павловой неизгладимые воспоминания о русской зиме, о первом 
посещении театра, «Спящей красавице» и «решении на всю жизнь».
 По мнению Фокина, талант русской балерины особенно ярко проявился не столько в 
классических образах, не там, где она, правда, бесподобно «изображала неземные 
эфемерные существа», а в концертном номере «Рождество». То был танец, 
выражающий русский характер, — танец бесшабашного, разудалого веселья. 
Странствуя по всему свету, Анна Павловна всегда с гордостью признавалась, что 
она из России. У нее был свой дом в Англии, но то была все же вторая родина. 
Окруженная изо дня в день людьми разных национальностей: англичанами, поляками, 
немцами, индусами, меняя одну чужую ей обстановку на другую, она неизменно 
везде и всюду оставалась русским человеком.
 Ее нередко спрашивали, где бы она хотела жить. И она отвечала с мечтательной 
улыбкой:
 — Где-нибудь в России!