Писцу Парижского суда,
   Глупцу, ретивому не в меру,
   Мои штаны, невесть когда
   Заложенные, — не беда!
   Пусть выкупит из «Трюмильер»
   И перешьет их, коль нужда,
   Своей Жаннетте де Мильер!
   Сего почтеннейшего мужа
   Хочу я сделать поумней,
   А потому дарю ему же
   Труд Идиотуса, ей-ей,
   Полезный и для наших дней:
   «Искусство памяти», бывало,
   И не таких замшелых пней
   От благоглупостей спасало!
   Глупцы, мы знаем, небогаты,
   Поэтому прошу продать
   Мой шлем и рыцарские латы,
   А выручку ему отдать.
   Чтоб на ноги Роберу встать
   И… — не завидуйте, однако! -
   Отныне кляузы писать
   На паперти святого Жака [25] .



 Завещанное обеспечивало спасение. Оно также предохраняло от людского забвения 
— у завещаний было нечто от престижа геральдических документов. Могила могилой, 
но ей противостояли ежегодные мессы и поминки. К тому же состоятельные люди 
могли воспользоваться услугами художников, что в еще большей степени 
способствовало увековечиванию личной либо семейной памяти. Достаточно почитать 
завещания кое-кого из именитых граждан:
 «…А также для того, чтобы была нарисована хорошая картина в приделе Сен-Мишель 
или Сен-Жак в кармелитской церкви либо в другом таком же благопристойном месте 
вышеназванной церкви или во внутренней галерее напротив стены, — картина, 
изображающая завещателя, его покойную жену и их детей с надписью на медной 
таблице в память о том, что завещателем был сделан вклад на служение трех месс 
в неделю, — 12 франков».
 Двенадцать франков для того, чтобы потомкам благодаря выгравированной на 
медной таблице надписи стало известно, что ты сделал вклад на три мессы и что 
на портрете изображен именно ты…
 Такой выраженной в завещании воле соответствовала картина, заказанная во 
времена Франсуа Вийона Гийомом Жувенелем, превратившимся в Ювенала дез Урсинс, 
дабы фамилия больше походила на латинскую и дабы можно было выдавать себя за 
родственника великого римского семейства Орсини. Гийом изъявил желание украсить 
расположенный в Соборе Парижской Богоматери погребальный придел своих родителей.
 И вот именно благодаря этому распоряжению мы имеем возможность еще в наши дни 
лицезреть эту коленопреклоненную в иерархическом порядке социальную ячейку, 
каковой была сия знаменитая судейская по своему происхождению семья. Когда у 
купеческого старшины два сына оказываются архиепископами, а один — канцлером 
Франции, то набожность сливается с желанием лишний раз подчеркнуть славу своего 
рода.
 У рассуждений Вийона была сходная подоплека, хотя память о себе он надеялся 
сохранить совсем иным способом. Его эпитафия, к которой мы еще вернемся, 
явилась итогом длинной-длинной жалобы, составленной в «Большом завещании» из 
портретов «бедного Вийона». Здесь речь идет отнюдь не о прославлении себя либо 
своей семьи, чему обычно способствует каменная либо медная таблица. Вийон 
претендует лишь на несколько написанных от руки и легко стирающихся под 
воздействием времени строчек. Поэт зло высмеивает все способы, с помощью 
которых люди пытаются увековечить свою именитость.



   Пусть над могилою моею,
   Уже разверстой предо мной,
   Напишут надпись пожирнее
   Тем, что найдется под рукой,
   Хотя бы копотью простой
   Иль чем— нибудь в таком же роде,
   Чтоб каждый, крест увидев мой,
   О добром вспомнил сумасброде… [26] 







 ГЛАВА IV. Магистр Гийом де Вийон…