| |
И я, обманутый дурак,
Поверил, что мука — зола,
Что шлем — поношенный колпак [270] .
Обман питает сомнения. Здесь все наоборот, все борьба противоположностей. Не
только время обман — все на свете фальшиво. Уже цитированная баллада говорит об
этом без прикрас: стережет лишь заснувший, верить можно лишь отступнику, любовь
проявляется в лести… За риторикой антонимов чувствуется боль доверчивого поэта,
обманутого кокеткой. «Так злоупотребили моей любовью». Вийон предвосхищает
Альцеста. С горькой проницательностью логика он извлекает для себя урок:
Любовь и клятвы — лживый бред!
Меня любила только мать.
Я отдал все во цвете лет,
Мне больше нечего терять.
Влюбленные, я в вашу рать
Вступил когда-то добровольно;
Забросив лютню под кровать,
Теперь я говорю: «Довольно!» [271]
ГЛАВА XXI. Будете повешены!
НОТАРИУС ФЕРРЕБУК
Он болен. Он сторонится людей. Служащие Шатле не забыли его имени, но теперь
тут некому защитить его: Робера д'Эстутвиля здесь больше нет. Новый прево, Жак
де Вилье, сир де л'Иль-Адам, — из тех, кому недостаточно хороших стихов, чтобы
выиграть обреченное дело. Лейтенант уголовной полиции теперь Мартен Бельфэ,
человек безжалостный; Вийон, насмешничая над ним, своим возможным палачом,
вывел его в «Завещании». Поэту нужно остерегаться этих людей. Но надо жить, а
рассуждать да морализировать — этим не прокормишься.
Что у него на совести теперь, в октябре 1462 года, когда он, Франсуа Вийон,
вновь оказывается в Шатле? Вина невелика — воровство. Грех небольшой, и Вийона
быстро освободили бы, дело осталось бы без последствий, если б у судьи была
короткая память. Но ведь нашли наконец одного из участников грабежа Наваррского
коллежа!
Будучи в ладу с правосудием по делу, приведшему его в мёнскую темницу, Вийон и
теперь был бы лишь вором в бегах, которого не слишком усердно разыскивают, но
тем не менее разыскивают, как соучастника в деле ограбления Наваррского коллежа.
Послали за мэтром Жаном Коле, главным попечителем теологического факультета.
Извлеченный из своей камеры, поэт признается наконец в краже, про которую почти
забыл.
Как и следовало ожидать, факультет препятствует освобождению вора, а судейский
крючок записывает это в своей книге. Франсуа Вийон снова должен предстать перед
Мартеном Бельфэ, чтобы рассказать о ночной вылазке и ограблении Наваррской
ризницы.
Магистрам нет нужды держать долго в тюрьме поэта. Вийон плохо себя чувствует.
Лысый, исхудавший, так что на него и смотреть-то страшно, он надсадно кашляет к
тому же. Его участие в наваррской краже не доказано окончательно, так что на
виселицу посылать не за что. Факультет предпочитает договориться полюбовно:
пусть виновный возместит ущерб и идет куда угодно.
В первые дни ноября 1462 года судебный писец, им тогда был Лоран Путрель,
отмечает в своей книге, что принято следующее решение в отношении Вийона: он
должен выплатить сто двадцать экю в течение трех лет. Уличенный в краже поэт,
освобожденный до времени, имеет в своем распоряжении три года, чтобы найти сто
двадцать экю — больше, чем он когда-либо зарабатывал, а иначе ему предстоит
вернуться в тюрьму. Три года, прежде чем вновь стать заключенным и каждый день
с надеждой опускать на веревке корзиночку между прутьями своего узкого оконца.
Заключенный счастлив, когда какой-нибудь парижанин сочтет возможным положить в
корзинку несколько медяков или несколько ломтей хлеба, а такие корзинки
постоянно свешиваются со стен Шатле или Фор-л'Евек.
«Новое» экю Людовика XI составляет 27 су 6 денье, а 120 экю составляют 165
ливров, то есть сумму, получаемую за сдачу внаем в течение двадцати лет удобно
расположенного, где-нибудь в центре Парижа, на мосту Парижской Богоматери,
торгового дома. В этом же ноябре месяце 1462 года на Гревской пристани за эту
цену продают двадцать мюидов вина из Ванва или Мёдона или восемь-десять мюидов
превосходного бургундского вина. От пятидесяти до ста гектолитров красного вина
|
|
