буколизм не только у Вергилия, когда — тремя веками раньше Марии-Антуанетты — 
принцы развлекались игрой в пастухов и пастушек, ибо им уже надоели военные 
игры. Бургундский летописец Жорж Шателен, отменный льстец, нарисовал словами 
песни идиллическую картину:



   В Сицилии счастливой
   Король стал пастухом.
   Жена его прельстилась
   Таким же ремеслом.
   На грубый плащ сменяла
   Роскошный свой наряд
   И на траве дремала
   Средь ярок и ягнят.



 Мораль в ту пору такова: все хорошо, что исходит из сада. Благоволящий двору 
Карла VII летописец поэт Марциал д'Овернский в буколическом восторге 
воскликнул:



   Завидуй пастушатам,
   Овечкам и ягнятам!



 Рене Анжуйский поступает как все. Он покидает темные своды крепостей и суровые 
куртины городов, укрепленных, чтобы отражать атаки осаждающих. Он отдает 
предпочтение удобным и приятным помещениям, ажурным фасадам, широким окнам, 
открывающимся на цветущие сады. Вместо бойниц он делает окна. Балюстрада — это 
уже не зубчатая стена с бойницами, она превращается в легкую террасу. А рвы, с 
появлением пороха и артиллерии, перестают служить для защиты, они становятся 
зеркальными прудами.
 Король Рене ухаживает за растениями. Рассуждая о любви и войнах, он ловит 
рыбешку и собирает полевые цветы. Все играют в пастухов и пастушек, но не 
перестают быть аристократами. К 1455 году король заканчивает свою пастораль 
«Ренье и Жаннетт», а в 1457 году «Влюбленное сердце», которое представляет 
собой собрание самых условных аллегорий куртуазной любви. Мастер устраивать 
турниры и прекрасный знаток правил рыцарской чести, он также придает большое 
значение искусству быть щедрым. Его государственная казна не слишком тяжела, но 
двор — блестящ.
 Этикет безупречен, иерархия в почете. Пастушок не забывает, что он король, 
даже несмотря на то, что Сицилия с 1282 года, а Неаполь с 1442-го принадлежат 
арагонцам. У него любят поэзию, а не бродягу, который читает стихи. По одежде 
Вийон — монах при анжуйском дворе, а «ливрея», которую он иногда надевает, 
обеспечивает ему вход во дворец. Там играют огнями и красками ткани, галуны, 
позументы, драгоценности, перья, отмечающие различные социальные уровни и 
раскрывающие смысл взаимоотношений.
 Король снисходит до того, что сам вмешивается в эту игру и следит за 
разграничениями: так, когда в 1453 году умерла королева, он тщательно 
разграничил по качеству куски черной ткани, выдавая их так, чтобы соблюдалась 
иерархия: учитывалось происхождение и кто кем служит у короля. Инициатива 
придворных обычно пресекается, а когда эта инициатива становится слишком 
назойливой, достаточно небольшой группы людей, чтобы всех поставить на свое 
место.
 У Вийона душа не лежит к службе царедворца. Иерархическая жесткость вынуждает 
Вийона отойти в сторону. Не столь решительно, как при бургундском дворе, где 
артист официально приравнен к слуге, здесь из поэта делают менестреля, из 
художника — лакея. Благожелательный, но безучастный к тому, что талант и 
фортуна стоят на разных ступенях, Рене Анжуйский заставляет заново 
разрисовывать свои стены художника, который должен ему представить также и 
«Часослов»…
 Если б Вийон остался при дворе короля Рене, с ним бы неплохо обращались. Лакей 
— это звание, а есть на кухне — это все-таки есть. Платья, предлагаемые королем 
своим художникам, шиты были из атласа либо из Дамаска. Искусство — не 
презираемо. Рене умеет ценить талант. Но двор — это клетка, а мэтр Франсуа не 
из тех, кто даст себя запереть в ней.
 Парижанина могла удивлять приверженность анжуйского двора ко всему 
итальянскому, которая стала как бы провозвестником Ренессанса; это 
обстоятельство способно объяснить, почему король и его приближенные столь 
подолгу обитали в Неаполитанском королевстве. Итальянизация пока не знакома 
Парижу; Пико делла Мирандола заявит о себе там только четверть века спустя, а 
взращенный в тени коллежей школяр не знает пока, что происходит во Флоренции. 
Или, вернее, итальянизация забыта: волна наказаний и ссылок развеяла в начале 
века первые дуновения французского гуманизма, того гуманизма, что процветал в 
окружении герцога Людовика Орлеанского. Вийон услышал отголоски итальянизации в 
Анже в первые недели 1457 года, она была сродни снобизму: на итальянский манер