совершать такого рода пожертвования, тем более что благодаря опыту многолетнего 
наблюдения и своему воображению он мог делать их, не раскошеливаясь.
 Богатство религиозных братств властям не нравилось. Во-первых, у них оседала 
часть золота и серебра, которых в обращении и так не хватало. А главное, 
правительство Карла VII опасалось любых тенденций, способных вызвать дробление 
общества. Ведь распыление набожности вело к расчленению одной из иерархических 
структур, являющихся фундаментом политического господства. Все оказывалось 
взаимосвязанным, что, кстати, обнаружилось в момент, когда в 1441 году 
потребовалось финансировать осаду Понтуаза. Один из документов той эпохи гласил 
следующее:
 «Каждый день созывались советы и устраивались заговоры, где одни выражали 
мнение, что нужно снять осаду, а другие — что нужно взять все деньги, имеющиеся 
у парижских братств. И полагали лжесоветники, что в Париже в два раза больше 
братств, чем нужно. И так велика была их злоба, что у значительной части 
братств все было урезано больше чем вдвое. Там, где раньше было четыре службы: 
две мессы с хором и две тихие обедни, осталась только одна тихая обедня. Там, 
где было двадцать или тридцать свечей, оставили только три или четыре, без 
факелов и без подобающих Богу почестей».
 Так что в конечном счете деятельность приходов угасла. Приход стал местом, 
географической точкой, организацией. И перестал быть общиной.
 Верующие охотно несли свою набожность и свою щедрость в многочисленные 
религиозные заведения, пышным цветом расцветавшие под парижским небом. Черные 
монахи, белые монахи, братья из нищенствующих орденов, как босые, так и обутые, 
и монашки, монашки из самых разных орденов, со своими открытыми всем церквами, 
со своими более или менее специфическими братствами, с праздниками своих святых 
и, главное, со своими собственными богадельнями. Благочестивые прихожане 
ежедневно являлись туда на мессу. Обнаруживали там гостеприимный кров и 
духовные наставления. И обретали привычку возвращаться туда снова и снова. 
Приходили и погружались в раздумья перед евхаристией, которую именно тогда 
перестали убирать после мессы и начали оставлять в дарохранительнице, стоящей 
на алтаре. Ведь причастие — это не только освященный хлеб мессы, это также и 
материализованное жертвоприношение, физическое приобщение к Богу, это само тело 
Христа, которому постоянно поклоняются и символ которого носят по большим 
праздникам на улицах.


АББАТСТВА

 Крупные аббатства явились увековеченной, хотя и сильно измененной 
осуществленными на протяжении многих веков формой бенедиктинского монашества. 
На правом берегу Сены на север от Большой бойни между улицами Сен-Дени и 
Кенкампуа над городом возвышалась колокольня монастыря Сен-Маглуар. А на другом 
берегу бросались в глаза расположенные между воротами Сен-Жермен и воротами 
Бюси три массивные башни аббатства Сен-Жермен-де-Пре. Существовали также 
многочисленные, основанные конгрегацией Клюни приорства, причем порой весьма 
крупные, вроде аббатства Сен-Мартен-де-Шан, расположенного в самом центре 
большого земельного владения, благодаря которому его приор являлся одним из 
главных парижских судей и одновременно главой ордена; у аббатства 
Сен-Мартен-де-Шан были собственные приорства вроде находившихся рядом с ним 
Сен-Лье и Сен-Лорана и пристроившегося между Собором Парижской Богоматери и 
Большим мостом приорства Сен-Дени-де-ла-Шартр.
 Таких приорств, соперничавших в глазах верующих с епархиальными приходами, 
можно было бы назвать по крайней мере штук двадцать. На острове это были 
Сен-Бартелеми, подчинявшийся Сен-Маглуару, и Сент-Элуа, подчинявшийся аббатству 
Сен-Мор-де-Фоссе. На юге находилось аббатство Нотр-Дам-де-Шан, которое у самых 
врат Парижа демонстрировало присутствие крупного турского аббатства Мармутье. А 
на берегу Сены аббатство Сен-Жюльен являлось парижским филиалом аббатства 
Лонпон. И аббатства, и приорства были монастырями. Так что в глазах набожной 
прихожанки или горожанина, шествовавшего вместе со своим братством, приход и 
монастырь часто сливались в единое целое. Идти в монастырь означало идти в 
приход, и наоборот. Причем охотнее ходили в те церкви, где не вывешивались 
королевские указы…
 Обычно подобные верующие предпочитали иметь дело с так называемыми белыми 
монахами. Описываемую эпоху отделяли от великих реформаторов целых пятнадцать 
поколений, и, следовательно, белый монах уже не ассоциировался в сознании людей 
с принципами нового монашества, появившегося на рубеже XI и XII веков. Отказ от 
монастырской роскоши казался уже не столь очевидной необходимостью, а реакция 
против мирской власти Клюни переместилась из разряда идей в разряд тяжб. Ну а 
рассчитывать на то, чтобы стремление к умерщвлению плоти в качестве базовой 
духовной ценности религиозной жизни обрело в Париже многочисленных адептов, 
конечно же, не приходилось.
 Белый ли, черный ли — монах есть монах. В сознании обычного верующего различия 
между ними не простирались дальше цвета их одеяний. Он переносился мысленно в 
Цистерциум, когда молился на правом берегу Сены, в церкви Сент-Антуан-де-Шан, 
стоявшей в поле, над которым господствовала Бастилия Карла V, или же когда, 
оказавшись на левом берегу, входил в просторную церковь нависшего над рекой и 
над островом Богоматери — в ту пору совершенно пустынного и лишь впоследствии 
слившегося с островом Сен-Луи — бернардинского монастыря, принадлежавшего 
цистерцианскому ордену.
 Ну а если верующий был завсегдатаем аббатства Сен-Виктор, уравновешивавшего на