церковного облачения — епитрахиль и мантию, — необходимых им для того, чтобы 
вырядить одного старого крестьянина, которому нужно было сыграть в местном 
театре щекотливую роль Господа Бога. Месть оказалась страшной. Вийон заставил 
своих артистов изображать чертей, и вся эта нечистая сила устроила 
провинившемуся ризничему западню. В результате «брыкания, тумакания, двойного 
лягания и долбания» Пошеяма сбросили с мула, но одна его нога очень неудачно 
застряла в стремени. А мул пустился во всю прыть. Вот и пришлось волочившемуся 
по дороге ризничему расстаться с головой и мозгами, с руками и ногами, с кожей 
и костями. А кишки оставили «длинный кровавый след».
 Увидев, что от прибывшего во францисканский монастырь брата Пошеяма осталась 
лишь правая нога, Вийон вроде бы утешил участников фарса, своих актеров, 
следующим образом: «Хорошо же вы играете, господа Черти… Вот уж игра так игра!»
 Вийон, получивший пристанище в Сен-Максане в качестве руководителя труппы 
комедиантов-любителей? История эта заслуживает внимания, даже если Рабле и 
разукрашивает фарс собственной фантазией, даже если он и приписывает тому же 
самому Вийону еще одно приключение, в котором поэт, став своим человеком при 
английском дворе, заменяет, заботясь о здоровье короля Эдуарда, клистирную 
процедуру на созерцание французского герба.
 Сен— максанский эпизод отнюдь не диссонирует с доподлинно нам известными 
фактами жизни поэта. Окажись он в Пуату после изгнания из Парижа в 1463 году, в 
этом бы не было ничего удивительного. Уже в его «Завещании» есть четыре стиха, 
написанных на пуатвенском наречии.
 Вийон в роли театрального постановщика? На протяжении всего своего 
поэтического творчества он только тем и занимался, что делал инсценировки из 
жизни общества, используя в качестве актеров как самого себя, так и других. 
«Фарсы, игры и моралите» рассматриваются им как способы зарабатывания денег, 
хотя он и признает суетность всех этих заработков, коль скоро все в конечном 
счете идет «трактирщикам и шлюхам». А разыгранный не на театральных подмостках 
фарс, жертвой которого стал Пошеям, мог вполне родиться из какого-нибудь 
скандала, случившегося в будущем Латинском квартале.
 Остается нарисовать в воображении образ Вийона, отошедшего от преступных дел, 
Вийона, шествующего по стезе добра и пользующегося покровительством 
сен-максанского аббата. Такого Вийона, чьи строки мы уже не стали бы бережно 
хранить!
 Вполне возможно, что некоторые детали рассказа Рабле соответствуют 
действительности. Вполне вероятно, что Вийон вдруг и вправду оказался в Пуату и,
 чтобы заработать на жизнь, принялся развлекать публику. Скажем, в течение 
какого-то времени…
 Чтобы как-нибудь заполнить то безмолвие, причиной которого, вероятно, была 
смерть, читатель имеет право помечтать. Играя с письмами, с цифрами, можно 
обнаружить — хотя и не без труда — некие тайные признаки присутствия человека, 
обычно отнюдь не склонного к тайнописи. При таком подходе автора «Завещания» 
можно увидеть везде. Если принять, что Вилен означает Вийон, а последние три 
стиха кончаются на URF и URF превращаются в FRU, то есть в FRV, то современная 
критика соглашается без намека на юмор приписать Вийону полдюжины безымянных 
произведений едва ли не самого Клемана Маро. И вот Вийон оказывается автором 
«Вольного стрелка из Баньоле», являющегося в действительности карикатурой на 
городское ополчение, сочиненной Карлом VII в тот момент, когда он формировал 
свою регулярную армию, разгромленную в первых же боях после воцарения Людовика 
XI. Таким же образом он оказался и автором фарса «Адвокат Патлен», то есть 
нашей первой комедии, внутренними пружинами которой являются глупость, хитрость 
и жадность.
 При этом, однако, подобное предположение ни на чем не основано. Зачем бы это 
Вийону, привыкшему быть на виду и вставлять собственное имя в свои стихи, 
прятаться, когда после изгнания он оказался вдали от столицы? Более 
основательное обращение Вийона к религии отнюдь не объясняет сокрытия авторства 
и «Страстей», и сатирического стихотворения.
 Так что говорить можно лишь о том единственном Вийоне, имя которого оказалось 
запечатленным в 1449 году в Государственной ведомости факультета изящных 
искусств и который исчез в 1463 году после специального постановления 
Парламента. При жизни он пользовался вниманием читателей, причем его читали уже 
тогда, когда он еще только-только начинал оттачивать свое перо. Возвращаясь в 
1461 году в «Большом завещании» к «завещательным» моментам поэмы «Лэ», которую 
Пьер Леве впоследствии опубликовал, назвав «Малым завещанием», Вийон писал:
 Как помню, в пятьдесят шестом Я написал перед изгнаньем Стихи, которые потом, 
Противно моему желанью, Назвали просто «Завещаньем»  [1] .
 Осуществленное в 1489 году в типографии Пьера Леве издание лишний раз 
свидетельствует о том, что стихи поэта были популярны. Использованный для них 
готический шрифт является убедительным тому подтверждением: если для 
образованной публики уже стали привычными новые буквы, заимствованные 
гуманистами через посредство элегантных форм каролингского Возрождения у 
изящной каллиграфии римского классицизма, то рядовые горожане еще на протяжении 
целого поколения оставались привязанными к старому угловатому письму, 
усвоенному в школе. Готический шрифт указывает на определенный тип клиентуры. 
Значит, Вийона читали не только в среде сорбоннских грамотеев.
 В Париже конца XV века читать любили. Причем в ту пору «Тускуланские беседы» 
Цицерона, «Латинские письма» Гаспаррина Бергамского, «Риторика» Гийома Фише 
едва-едва начинали пробивать себе дорогу среди таких произведений, как сразу же 
вошедшие в моду «Большие французские хроники», романы о рыцарях Круглого стола, 
фарс «Адвокат Патлен», «Большое завещание» Франсуа Вийона. Гуманисты из