чувство свободы, он стал спокойнее и бесстрашнее и смог создать свой настоящий 
мир – мир «Саги о Форсайтах».
 Впервые новая книга упоминается в письме Конрада, датированном июнем 1905 
года:
 «Меня очень взволновала новость о вынашиваемом Вами романе. Это хорошая 
новость: ведь Вы – человек, идущий к поставленной цели и знающий, чего он хочет.
 Но чего именно Вы хотите? Для меня это вопрос. Имя человека уже само по себе 
говорит о его моральных устоях и традициях; и все же мне хотелось бы знать 
абсолютно точно, знать столько же, сколько знаете Вы (или думаете, что знаете), 
что же будет дальше с этим обреченным родом Форсайтов?»
 С самого начала Голсуорси почувствовал, что напал на «золотую жилу», писалось 
ему легко, и он с определенностью мог сказать, что книга, над которой он 
трудится, будет хорошей, возможно, даже гениальной; после долгих лет тяжелой 
работы, после многих «фальстартов» он нашел тему и манеру письма, которые 
подходили ему более всего. Первый отзыв Гарнета свидетельствует о том, что он 
по достоинству оценил книгу: «Первая глава великолепна, совершенна и по стилю, 
и по авторской концепции – и по-настоящему глубока», – писал он 12 июня 1904 
года, а в постскриптуме к письму добавляет: «Вы сумели проникнуть в суть всех 
этих Джемсов, Сомсов и прочих почти сверхъестественным образом».
 В этот период автор и редактор часто совершали совместные походы по Южному 
Уэльсу, и в том же самом письме Гарнет подтверждает, что условленная встреча 
состоится: «Все верно. Встречаемся в следующую субботу на станции в Кардиффе 
после прихода поезда в 5.45 или в Абервэгенни в 6.55».
 Нетрудно представить себе двух литераторов примерно одного возраста – между 
тридцатью и сорока годами, бредущих куда-то с рюкзаками на спине. У них обоих 
наступил тот этап, когда, казалось, жизнь обещает все: их еще не постигли 
разочарования и неудачи, до ужасов первой мировой войны оставалось десять лет, 
они пока верили в значимость собственной работы и в цивилизацию, носителями 
которой себя считали. Много лет спустя Голсуорси вспоминает «наши долгие споры 
в те давние времена, уютные обеды с услужливыми официантами, длительные 
прогулки в Уэльсе и утро, когда мы сквозь плотный туман пробирались к 
Карматен-Вэну, а на обратном пути обсуждали «Собственника» (который уже зрел во 
мне)». У Гарнета своя версия этого похода в тумане: «Та прогулка была 
безрассудно храброй, так как по дороге в горы нам нужно было обогнуть два озера,
 окруженных скалами. Я настоял на своем и искупался в первом же из них, а 
Голсуорси – фигура с туманными очертаниями где-то на берегу – ждал меня, 
свирепо поглядывая на часы.
 И все же судьба была к нам благосклонна: когда мы добрались до второго озера, 
поднялся сильный ветер и разогнал туман, открыв перед нами чудесный вид».
 Именно во время этой прогулки произошло еще одно событие, имевшее для 
Голсуорси далеко идущие последствия: это было открытие Манатона – маленькой 
деревушки в Девоне, расположенной между Мортонхамстедом и Бови-Трейси [48] . 
Манатон значил для Голсуорси больше, чем любое другое место на земле. Здесь, в 
Уингстоне, обычном деревенском коттедже, он провел свои самые счастливые годы, 
ибо с 1908 года они с Адой стали постоянными обитателями этого дома и до 1924 
года он был их главной загородной «резиденцией». Конечно, учитывая неутолимую 
страсть Ады к путешествиям, их посещения Манатона были нечастыми. Долгие годы, 
за исключением лишь военного времени, их жизнь состояла из бесконечных приездов 
и отъездов, из непрестанной возни с багажом, и можно лишь удивляться решимости 
Джона, который ухитрялся при этом еще и писать. Но для Джона Манатон был тем, 
чего он желал: он соответствовал его любви к природе, уединенной жизни, к 
безбрежным открытым просторам, его потребности побыть в одиночестве, забыть на 
время о сумятице городской жизни. В рассказе «Лютик и ночь» он описывает свое 
первое посещение Манатона и мгновенно возникшее чувство, что это место станет 
его духовным пристанищем:
 «Почему так случается, что в каких-то местах у нас возникает ощущение полноты 
жизни не только благодаря открывшимся нашим глазам просторам, но и потому, что 
мы вдыхаем и чувствуем огромный мир, частицей которого мы являемся, причем не 
более важной для него, чем ласточки или сороки, жеребята или овцы, пасущиеся на 
лугах, платаны, ясени и цветы в полях, скалы и маленькие стремительные ручейки 
или даже большие кудрявые облака и легкий ветерок, который гонит их по небу?
 Мы замечаем все эти частицы мирозданья, но они (насколько нам известно) нас не 
замечают; и все же в таких местах, о которых я говорю, невозможно не 
почувствовать, сколь суетна, суха и самодовольна наша жизнь и все то, что так 
много значит для нас – разумных существ.
 В этих редких уголках, находящихся, как правило, в отдаленных, не испорченных 
достижениями цивилизации местах, начинаешь чувствовать, как тебя обволакивают 
выскальзывающие из тумана видения – или, может быть, это волшебные и печальные 
души тех, кто некогда жил здесь в такой тесной близости к природе?
 Впервые я встретился с подобным видением в воскресенье в начале июня, забредя 
далеко на запад. Я прошел с рюкзаком на плечах двадцать миль, и, когда в 
маленькой гостинице крошечной деревушки не оказалось свободных мест, мне 
сказали, что я должен выйти через заднюю калитку, спуститься вниз по тропинке 
через поле к ферме, где смогут меня приютить. Как только я вышел в поле, я 
вдруг ощутил растущее чувство умиротворенности и присел на камень, чтобы 
сохранить его подольше.
 Встав наконец, я направился к дому. Он был длинный, низкий и очень грустный на 
вид, стоящий одиноко посреди мшистой травы, лютиков, нескольких рододендронов и 
цветущих кустарников, окруженный рядом старых развесистых ирландских тисов».
 Голсуорси, должно быть, вернулся из этого похода полный идей и воодушевления,