Баба яга и мужик. Лубок из собрания Д. Ровинского



Солдат пошел; набрал соломы, завернул туда мужа, скрячил
[343]
веревкой, вскинул за плечи и принес к хозяйке. Хозяйка рада, затянула песенку: 
«Пошел муж во Крым-град зелья купить, жене зельем живот лечить! Туда ему не 
доехать и оттуда не приехать!.. Солдат, подтягивай мне!» Солдат начал свою 
песню: «Чуешь ли, солома, что деется дома?» — «О, твоя нехороша, моя лучше; 
давай вместе: пошел муж во Крым-град зелья купить, жене зельем живот лечить». 
Она поет громко, а солдат еще громче: «Чуешь ли, солома, что деется дома? Плеть 
висит на стене, а быть ей на спине!» Солома почуяла, затряслась, веревка 
лопнула, вязанка распалась — и выскочил муж, схватил плетку и давай стегать 
хозяйку. Как рукой сняло — вылечил жену.





Вещий дуб




№446
[344]


Тошно молодой жене с старым мужем, тошно и старику с молодой женой! В одно ушко 
влезет, в другое вылезет, замаячит — в глазах одурачит, из воды суха выйдет: и 
видишь и знаешь, да ни в чем ее не поймаешь!
Одному доброму старичку досталась молодая жена — плутоватая баба. Он ей слово в 
науку, она ему в ответ: «Нет тебе, старый лежебок, ни пить, ни есть, ни белой 
рубахи надеть!» А не стерпишь — слово вымолвишь: дело старое! Вот и придумал он 
жену выучить. Сходил в лес, принес вязанку дров и сказывает: «Диво дивное на 
свете деется: в лесу старый дуб все мне, что было, сказал и что будет — 
угадал!» — «Ох, и я побегу! Ведь ты знаешь, старик: у нас куры мрут, у нас скот 
не стои?т... Пойду побалакать; авось скажет что». — «Ну, иди скорей, пока дуб 
говорит; а когда замолчит, слова не допросишься». Пока жена собиралась, старик 
зашел вперед, влез в дубовое дупло и поджидает ее.
Пришла баба, перед дубом повалилася, замолилася, завыла: «Дуб дубовистый, 
дедушка речистый, как мне быть? Не хочу старого любить, хочу мужа ослепить; 
научи, чем полечить?» А дуб в ответ: «Незачем лечить, зелья попусту губить, 
начни масленей кормить. Сжарь курочку под сметанкою, не скупись: пусть он ест — 
сама за стол не садись. Свари кашу молочную, да больше маслом полей; пущай ест 
— не жалей! Напеки блинцов; попроси, поклонись, чтоб их в масло макал да 
побольше съедал — и сделается твой старик слепее кур слепых».
Пришла жена домой, муж на печке кряхтит. «Эх ты, старенький мой, ай опять что 
болит, ай опять захирел? Хочешь: курочку убью, аль блинцов напеку, кашку маслом 
полью? Хочешь — что ль?» — «Съел бы, а где взять?» — «Не твоя печаль! Хоть ты и 
журишь меня, а все тебя жалко!.. На, старинушка, ешь, кушай, пей — не жалей!» — 
«Садись и ты со мною». — «Э, нет, зачем? Мне б только тебя напитать! Сама я 
там-сям перекушу — и сыта. Ешь, голубчик, помасляней ешь!» — «Ох, постой, жена! 
Дай водицы хлебнуть». — «Да вода на столе». — «Где на столе? Я не вижу». — 
«Перед тобою стоит!» — «Да где же? Что-то в глазах темно стало». — «Ну, полезай 
на печку». — «Укажи-ка, где печь? Я и печь не найду». — «Вот она, полезай 
скорее». Старик сбирается головой в печь лезть. «Да что с тобой? Ослеп, что 
ли?» — «Ох, согрешил я, жена! Сладко съел, вот божий день и потемнел для меня. 
Ох-хо!» — «Экое горе! Ну, лежи пока; я пойду, кое-что принесу».
Побежала, полетела, собрала гостей, и пошел пир горой. Пили-пили, вина не 
хватило; побежала баба за вином. Старик видит, что жены нету, а гости 
напитались и носы повесили; слез с печи, давай крестить — кого в лоб, кого в 
горб; всех перебил и заткнул им в рот по блину, будто сами подавилися; после 
влез на печь и лег отдыхать. Пришла жена, глянула — так и обмерла: все други, 
все приятели как боровы лежат, в зубах блины торчат; что делать, куда 
покойников девать? Зареклася баба гостей собирать, зареклася старика покидать. 
На ту пору шел мимо
дурак. «Батюшка, такой-сякой! — кричит баба. — На? тебе золотой, душу с телом 
пусти, беду с нас скости!» Дурак деньги взял и потащил покойников: кого в 
прорубь всадил, кого грязью прикрыл и концы схоронил.




Дорогая кожа