Старичок сказал, что они уж давно ушли в золотой город, что стоит на сто верст. 
Ударился царь неверный от злости оземь, да делать-то было нечего — поворачивай 
оглобли домой. Только что он уехал, церковь оборотилась царевною, а старичок — 
добрым молодцем, поцеловались, да и пошли к батюшке с матушкой в золотой город, 
что раскинулся на сто верст. Пришли и стали там жить да поживать да добра 
наживать.




№221
[177]


Однажды мышь уговор сделала с воробьем, чтобы вместе в одной норе жить, в одну 
нору корм носить — про зиму в запас. Вот и стал воробей пуще прежнего воровать: 
благо теперь есть куды прятать! И много натаскал он в мышиную нору ячменю, 
конопляного и всякого зерна. Да и мышь не зевает: что ни найдет, туда же несет. 
Знатный запас снарядили на глухое зимнее времечко; всего вдоволь! «Заживу 
теперь припеваючи», — думает воробей, а он, сердечный, порядком-таки поустал на 
воровстве.
Пришла зима, а мышь воробья в нору не пущает, знай его гонит, да еще в насмешку 
все перья на нем выщипала. Трудно стало воробью зиму маячить: и голодно и 
холодно! «Постой же, мышь каторжная! — говорит воробей. — Я на тебя управу 
найду, пойду на тебя своему царю жаловаться». Пошел жаловаться: «Царь-государь! 
Не вели казнить, вели миловать. Был у нас с мышью уговор, чтобы вместе в одной 
норе жить, в одну нору корм носить — про зиму запасать; а как пришла зима — не 
пущает она, каторжная, меня к себе, да еще в насмешку все перье мое повыдергала.
 Заступись за меня, царь-государь, чтоб не помереть мне с детишками непрасною 
смертию». — «Ладно, — вымолвил птичий царь, — я все это дело разберу». И 
полетел к царю звериному, рассказал ему, как мышь над воробьем наругалася. 
«Прикажи, — говорит, — моему воробью бесчестье то сполна заплатить». — «Позвать 
ко мне мышь», — сказал звериный царь.
Мышь явилась, прикинулась такой смиренницей, такие лясы подпустила, что воробей 
стал кругом виноват: «Никогда-де уговору у нас не было, а хотел воробей 
насилком в моей норе проживать; а как не стала его пущать — так он в драку 
полез! Просто из сил выбилась; думала, что смерть моя пришла! Еле отступился, 
окаянный!» — «Ну, любезный государь, — говорит звериный царь птичьему, — мышь 
моя ни в чем не виновна; воробей твой сам ее обидел, и никакого бесчестья ему 
платить не приходится». — «Коли так, — сказал птичий царь звериному, — станем 
сражаться; вели своему войску выходить в чистое поле, там будет у нас расчет с 
вашим звериным родом; а свою птицу я в обиду не дам». — «Хорошо, будем 
сражаться».
На другой день чуть свет собралось на поляну войско звериное, собралось и 
войско птичее. Начался страшный бой, и много пало с обеих сторон. Куда силен 
звериный народ! Кого ногтем цапнет, глядишь — и дух вон; да птицы-то не больно 
поддаются, бьют все сверху; иной бы зверь и ударил и смял птицу, так она сейчас 
на лет пойдет: смотри на нее, да и только. В том бою ранили орла. Пытал было 
сердечный подняться ввысь, да силы не хватило; только и смог, что взлетел на 
сосну и уселся на верхушке. Окончилась битва, звери разбрелись по своим 
берлогам и норам, птицы разлетелись по гнездам; а он, горемычный, сидит на 
дереве пригорюнившись: рана болит, а помочи неоткуда ждать.
В то самое время идет мимо охотник. День-деньской ходил он по лесу, ничего не 
вы?ходил. «Эхма, — думает про себя, — видно, сегодня с пустыми руками домой 
ворочаться». Глядь — орел сидит на дереве. Стал охотник под него подходить, 
ружьецо на него наводить. «Не стреляй меня, млад охотничек! — провещал ему орел 
человеческим голосом. — Лучше живьем возьми — в некое время я тебе сам 
пригожусь». Взлез охотник на дерево, снял орла с сосновой макушки, посадил к 
себе на руку и принес его домой. «Ну, млад охотничек, — говорит ему орел, — 
день-деньской ты ходил, ничего не убил, бери теперь острый нож и ступай на 
поляну; был у нас там страшный бой со всяким зверьем, и много мы того зверья 
побили; будет и тебе поживишка немалая!»
Пошел охотник на поляну; а там лежит зверья побитого видимо-невидимо, куницам 
да лисицам счету нет! Отточил нож на бруске, поснимал звериные шкуры, свез в 
город и продал недешево; на те деньги накупил в запас хлеба и насыпал три 
закрома большущие — на три года хватит! Проходит один год — опустел один 
закром; у орла силы все не прибывает. Взял охотник нож, отточил на бруске. 
«Пойду, — говорит, — зарежу орла; здороветь он не здоровеет, даром только хлеб 
ест!» — «Не режь меня, добрый человек! — просит птица орел. — Потерпи хоть еще 
годок; будет время — добром тебе заплачу». — «Ну, господь с тобой! Не возьму 
греха на душу; кормил год, прокормлю и другой».
Вот еще года как не бывало, опустел и другой закром; у орла все силы не 
прибывает. Говорит охотник: «Пожалел я в прошлое лето орла, а нынче, видно, 
конец пришел: здороветь он не здоровеет, только даром хлеб поедает! Пойду его 
зарежу». Взял нож, отточил на бруске и пошел к орлу: «Ну, орел! Прощайся со 
светом божиим. Лечил я тебя, лечил, а толку нет ничего; только занапрасно хлеб 
на тебя извел!» — «Не режь меня, добрый человек! Потерпи еще годок; будет время 
— добром тебе заплачу». — «Господь с тобой! Не возьму греха на душу; кормил 
тебя два года, третий куда ни шел!» На третий год стал орел выправляться, стала 
прибывать у него сила великая, богатырская: хлопнет крыльями — в избе окна