я думать да гадать. Думал день, гадал ночь, наконец догадался: сорвал голову с 
плеч да как тресну ею об лед! — брызнуло в разные стороны ледяное крошево. И 
скажу я вам, великий хан, почитающий древние законы Тибета, получилась после 
такого удара огромная прорубь. Сто моих лошадей напились разом, а потом сто 
остальных. Напились они и пошли пастись по льду. Присмотрелся я к табуну и 
увидел, что там нет моей любимой пегой кобылы.
Расстелил я дэгэл из козьих шкур, воткнул в него свой камышовый посошок, 
взобрался на самый его верх, гляжу, а кобылы нет как нет. Надставил я посошок 
ножом с костяной рукояткой, взобрался еще выше, глянул, но и тут не увидал 
своей кобылы. Очень я огорчился, воткнул в рукоять ножа иголку, которую носил у 
сердца. Вскарабкался на ее вершину, глянул через игольное ушко и только тогда 
увидел свою любимую пегую кобылу, одиноко стоящую на скале среди черного моря. 
Да не одну, а вместе с сивым жеребенком, скачущим вкруг скалы по волнам, 
поднимая пену морскую.
Слез я с верхотуры, выдолбил из посошка отменную лодку, сделал из ножа весла и 
поплыл в сторону острова. Все бы хорошо, но разбилась моя лодка о пену морскую 
и тонуть начала. Тут-то и пригодилась моя смекалка: пересел я на весла, 
сделанные из ножа с костяной рукояткой, а обломками лодки грести начал. Так и 
добрался до желанной цели.
Сделал я из ниток, которыми пришиты сто восемь пуговиц моего дэгэла, ладную 
уздечку, поймал пегую кобылу, взнуздал ее, сел верхом, жеребенка на руки взял и 
пустился рысью по волнам, да так, что море вспенилось.
Сижу я на пегой кобыле, пою от радости. Вдруг она споткнулась на всем скаку и 
стала тонуть. Что делать? Другой бы растерялся, а я пересел на жеребенка, 
подхватил на руки пегую кобылу и быстро домчался до берега.
Разыскал я своих коней, пасущихся среди кустов боярышника, привязал свою 
норовистую кобылу к засохшей ветке и уже приготовился прилечь да отдохнуть, как 
вдруг выскочил из-под кустов десятиногий заяц. Решил я его поймать и бросился 
вдогонку. Однако сколь быстро ни бежал, но отставать стал. Тогда натянул я 
тетиву и пустил стрелу. Ударилась она в заячью грудь своим оперением и 
вернулась обратно. «Так вот в чем дело!»- думаю. Пустил я стрелу оперением 
вперед, наконечником назад. И что вы думаете? Насквозь прошила моя стрела 
резвого зайца. Решил я зажарить добычу, начал собирать в подол дэгэла кизяк для 
костра. Но тут взбрыкнула моя пегая кобыла, фыркнула и метнулась в сторону, а 
потом перевернулась на бок и поехала в гору. Только тогда я догадался, что не к 
кусту боярышника привязал ее, а к ветвистым рогам гурана, который уносил теперь 
несчастную кобылу к вершине высокой сопки. Еле достал я беглеца, отвязал кобылу 
и вернулся на ней к месту стоянки. Гляжу, а собранный мною кизяк в поднебесье 
порхает. Оказывается, я вместо кизяка рябчиков насобирал.
А надо вам сказать, что со мною была еще и семидесятилетняя собака. Нагрузил я 
на нее вновь собранный кизяк, привез к месту привала и наконец-то разжег костер.
 Сварил я зайца в котле без дна. Вынул лучший кусок, поднес ко рту, а рта нет! 
Оказывается, я забыл свою голову там, где прорубь долбил. Чуть не заплакал я с 
досады, но и тут не сробел: стал кидать куски мяса прямо через горло и быстро 
насытился. А потом вытер руки о голенище одного гутула, да забыл вытереть о 
другой.
Прилег вздремнуть. Однако среди ночи просыпаюсь оттого, что ноги замерзли. 
Слышу шум, гам и чье-то сопение. Вижу — два моих гутула дерутся. «Вот тебе на 
закуску! — кричит гутул, о который я забыл руки вытереть. — А вот тебе на 
верхосытку! — и лупит гутул, лоснящийся от заячьего жира. — Будешь знать, как 
без меня обедать!» Соскочил я, разнял свои гутулы. «Перестань сердиться, сейчас 
поздно кулаками махать. Видно, таким уж несчастным ты на белый свет родился», — 
сказал я обиженному, лег между своими гутулами и уснул в тепле.
Чувствую — среди ночи с левой стороны холодом потянуло. Открываю глаза — нет 
левого гутула, которого я нечаянно обидел. С большого расстройства убежал он от 
меня куда глаза глядят. Натянул я правый гутул и кинулся за беглецом. Бежал 
день, бежал месяц, целый год бежал без отдыха, а его все нет и нет.
Забегаю в один дом, а там большое веселье, пир горой и полным-полно гостей. Я и 
сам не заметил, как оказался в самой гуще пирующих. Сижу перед полным блюдом 
мяса, гляжу искоса на слуг, разносящих тяжелые блюда. Присмотрелся 
повнимательней… «Пусть вытекут мои глаза, — думаю, — если это не мой гутул 
среди разносчиков!» А это и впрямь левый гутул весь в жиру и в поту с 
серебряным подносом бегает. «Попался!» — закричал я. Повернулся гутул в мою 
сторону и от страха поднос с мясом чуть не выронил из рук. Испугался он быстрой 
моей расправы, заюлил, как напроказивший пес, преподносит мне самые вкусные 
блюда: «Ты пожалел, — говорит, — для меня жиру со своих рук, а мне для тебя, 
ненасытного, никаких яств не жалко!»
Перекусил я на славу, а потом отправил левый гутул за своей головой. Мигом 
обернулся он, поставил голову на место. Захлопали мои глаза, открылся рот, и 
только тут я почувствовал, что зубы после долгого отдыха стали острей, чем 
прежде. Перемолол я ими гору мяса вместе с костями, обул гутулы и вернулся к 
своему табуну.
То ли от жирного мяса, то ли от сильной жары нестерпимо захотелось пить, и 
отправился я на речку. Просунув голову в прорубь, пил я до тех пор, пока голова 
моя не распухла так, что стала шире плеч. «Хватит пить!»- думаю, а подняться не 
могу. Открыл я под водой глаза, смотрю: моя длинная густая борода зацепилась за 
зубы семиметрового тайменя. Рванулся я и вытащил громадную рыбину на берег.
Парень я оборотистый, поэтому тут же выменял на семиметрового тайменя дрофу. О 
великий хан, почитающий древние законы Тибета! Надо вам сказать, что была эта 
дрофа больше двугорбого верблюда, и пила она из колодца, не наклоняясь и не