качались  над толпой, как лодка на волнах; иногда они как бы проваливались
и  ныряли,  и  всем  уже начинало казаться, что они больше не появятся, но
каждый раз они поднимались снова. -- У Парнезия по лицу пробежала дрожь.
   -- Так они были недовольны им? -- спросил Дан.
   -- Так  же  довольны,  как волки в  клетке,  когда среди них появляется
укротитель.  Если бы  он  хоть на мгновение испугался,  если бы он хоть на
мгновение отвел глаза,  в  тот же  час на Стене был бы провозглашен другой
император. Разве это было не так, Фавн?
   -- Да, было именно так. И так будет всегда с теми, кто хочет власти, --
ответил Пак.
   -- Поздно вечером за  нами пришел гонец Максима,  и  мы  с  Пертинаксом
последовали  в   храм   Победы,   где   император  расположился  рядом   с
Рутилианусом, Генералом Стены. Я едва был знаком с генералом, но он всегда
давал мне разрешение,  когда я хотел отправиться к пиктам на охоту. Он был
страшный обжора,  держал  пять  поваров из  Азии  и  происходил из  семьи,
верившей в  оракулы [*44].  Войдя,  мы  сразу почувствовали восхитительные
запахи обеда,  но столы были пусты. Рутилианус, похрапывая, лежал на своем
ложе.  Максим сидел в  стороне среди вороха бумаг.  Двери за нами бесшумно
закрылись.
   "Вот  эти  люди",  --  сказал Максим генералу,  которому долго пришлось
тереть  больными  подагрическими пальцами  уголки  глаз,  прежде  чем  они
открылись. Он, словно рыба, тупо уставился на нас.
   "Я их запомню, Цезарь [*45] ", -- сказал Рутилианус.
   "Прекрасно!  А  теперь  слушай!  Ты  не  будешь  перемещать  ни  одного
легионера,  ни  одного  орудия  на  Стене  по  собственной  воле.  Без  их
разрешения ты можешь только есть, и ничего больше. Они будут твоей головой
и руками. Ты сам -- только животом".
   "Как угодно моему Цезарю,  -- проворчал старик. -- Если мое жалованье и
доходы не  будут  урезаны,  ты  можешь делать моим  начальником хоть  кого
угодно.  О  бедный Рим!  Несчастный Рим!"  Потом он  повернулся на  бок  и
заснул.
   "С  ним все ясно,  --  сказал Максим.  --  Перейдем же  теперь к  нашим
вопросам".
   Он  развернул полные  списки  легионеров и  припасов  на  Стене.  Здесь
значились абсолютно все,  даже те,  кто в этот день лежал в башне Гунно, в
больнице. О, сердце мое даже застонало, когда перо Максима вычеркивало для
отправки в Галлию один за другим наши лучшие, то есть наименее распущенные
отряды.  Он  забрал обе  скифские [*46] башни,  две  башни вспомогательных
войск из Северной Британии, две нумидийские когорты, всех даков и половину
белгов [*47]. Было похоже, что орел расклевывает мертвое тело.
   "Так,  а сколько у вас катапульт?" --  Максим взялся за новый лист,  но
Пертинакс придавил его ладонью.
   "Нет,  Цезарь,  --  сказал  он.  --  Не  надо  заходить слишком далеко,
испытывая терпение богов.  Бери либо людей, либо машины, но не то и другое
вместе. Иначе мы отказываемся".
   -- Машины? Какие? -- спросила Юна.
   -- На  Стене стояли катапульты --  огромные машины вышиной сорок футов,
которые метали каменные глыбы или железные стрелы.  Ничто не могло устоять
против них!  В  конце концов Максим оставил нам катапульты,  но  зато взял
безо  всякой жалости половину всех  солдат.  Когда он  закончил и  свернул
списки, то от наших легионов осталась лишь оболочка!
   "Привет тебе,  Цезарь!  Мы,  идущие на  смерть,  приветствуем тебя!  --
смеясь продекламировал Пертинакс слова гладиаторов.  -- Врагу стоит сейчас
только облокотиться о Стену, и она закачается".
   "Дайте мне  только те  три года,  о  которых говорил Алло,  --  ответил
Максим,  -- ив вашем распоряжении на Стене будет двадцать тысяч солдат. Но
сейчас мы  идем на риск --  мы бросаем вызов богам и  в  нашей игре на кон
поставлены Британия,  Галлия и,  возможно,  Рим.  Согласны ли вы играть на
моей стороне?"
   "Мы будем играть,  Цезарь!" -- ответил я. Никогда еще не видел я такого
человека!
   "Хорошо,  -- ответил Максим. -- Завтра перед войсками я провозглашу вас
Капитанами Стены".
   И  мы вышли в ночь,  где при свете луны все приводилось в порядок после
игр.  На верху Стены возвышалась статуя Великого Рима.  Ее шлем блистал от
инея,  а копье указывало на полярную звезду. По миганию костров можно было
определить ряд сторожевых башен,  а темные громады катапульт выстраивались
в линию,  исчезавшую где-то вдали. Все эти предметы были до скуки знакомы,
но все же в ту ночь они выглядели как-то необычно,  --  ведь мы знали, что
утром должны стать их хозяевами.
   Солдаты восприняли известие спокойно.  Заботы  начались позднее,  когда
Максим увел половину всех легионов и нам пришлось раздвигаться и заполнять
опустевшие башни,  когда жители стали жаловаться,  что торговля приходит в
упадок,  да  вдобавок задули осенние ветры  --  вот  когда для  нас  двоих
наступили черные дни.  Пертинакс был в таких случаях для меня даже больше,
чем просто правой рукой. Он ведь родился и вырос в знатной галльской семье
и  поэтому  знал,  как  обращаться к  разным  людям  --  и  к  центуриону,
родившемуся в  Риме,  и  к  этим отбросам из Третьего легиона --  ливийцам
[*48]. С каждым он говорил, как с человеком, равным ему по благородству. Я
так ясно видел,  сколько нам еще надо сделать,  что забыл:  не только люди