замирал, 
вытягиваясь, как солдат на карауле.
     Маленький худой шакал, лаявший от голода, стоя на пригорке, внезапно 
навострил уши, поднял 
хвост и пустился рысью к Адъютанту.
     Это был самый ничтожный из шакалов (нельзя сказать, что и лучшие-то его 
родичи хороши, но 
этот был особенно ничтожен, так как занимал среднее место между нищим и 
преступником). Он 
очищал мусорные кучи; то бывал до отчаяния пуглив, то свирепо отважен; вечно 
испытывал голод и 
вечно же хитрил, хотя все его уловки не приносили ему никакой пользы.
     - Ух, - уныло отряхиваясь, сказал он. - Пусть красная парша уничтожит всех 

деревенских 
собак. Каждая укусила меня три раза, а за что? За то, что я посмотрел - 
заметьте, посмотрел - на 
старый башмак в коровьем хлеву. Разве я могу есть грязь? - и он почесал у себя 
за левым ухом.
     - Я слышал, - заметил Адъютант голосом, напоминавшим звук тупой пилы по 
толстой доске, 
- я слышал, что в этом самом башмаке лежал новорожденный щенок.
     - Одно дело слышать, другое знать, - заметил шакал, отлично знавший 
пословицы, благодаря 
вечному подслушиванью разговоров людей.
     - Правда. Поэтому я, для верности, позаботился о щенке, пока собаки были 
заняты в другом 
месте.
     - Да, они были очень заняты, - сказал шакал. - Теперь я несколько времени 
не буду забегать в 
деревню за объедками. Значит, в этом башмаке действительно был слепой щенок?
     - Он здесь, - ответил Адъютант, косясь через свой клюв на собственный 
полный зоб. - Это 
пустяк, но, когда милосердие умерло в мире, такими вещами не следует 
пренебрегать.
     - Ай, ай! Да, в наши дни мир - сущее железо, - провизжал шакал. В ту же 
минуту его 
беспокойные глаза уловили крошечную рябь на поверхности воды, и он торопливо 
продолжал: - 
Тяжела жизнь для всех нас, и я не сомневаюсь, что даже наш высокий господин, 
гордость Гаута и 
зависть реки...
     - Лгун, льстец и шакал вывелись из одного яйца, - сказал марабу, не 
обращаясь ни к кому в 
особенности; дело в том, что он тоже, в случае нужды, умел отлично солгать.
     - Да, да, зависть реки... Даже он, - громче прежнего повторил шакал, - 
даже 
он не может не 
находить, что со времени постройки моста пищи стало меньше. С другой стороны, 
он 
одарен такой 
мудростью и такими добродетелями (которых я, к несчастью, совершенно лишен), 
что...
     - Уж если шакал называет себя серым, он, должно быть, невыразимо черен, - 
пробормотал 
Адъютант. Птица не видала приближавшегося к берегу существа.
     - ...Что у него, конечно, никогда не бывает недостатка в пище и, 
следовательно...
     Песок слегка скрипнул, точно дно лодки дотронулось до мели. Шакал быстро 
повернулся и 
обратился мордой (это всегда благоразумнее) к тому, о ком он только что говорил.
 
Подплыл 
двадцатичетырехфутовый крокодил. Все его тело одевали как бы пласты котельного 
чугуна, а на 
спине стоял гребень; желтоватые кончики его верхних зубов висели над 
великолепно 
вытянутой 
нижней челюстью. Это был тупоносый Меггер из Меггер Гаута; он прожил дольше той 

деревни, 
которую назвали по его имени. До постройки железнодорожного моста крокодила 
считали демоном 
речного брода; он убивал входивших в воду людей; вместе с тем он же был и 
фетишем селения. 
Теперь Меггер лежал неподвижно, опустив подбородок в мелкую воду, и чуть-чуть 
шевелил 
хвостом, чтобы удержаться на месте, но шакал отлично помнил, что один удар 
этого 
могучего хвоста