Эллис спокойно положил коробку в шкаф.
— Зачем? Может быть вы мне объясните?
— Не хочу ничего объяснять! Немедленно на арену!
— А в каком качестве вы мне прикажете теперь служить и как вы мне намереваетесь 
дальше платить: как помрежу, как доверенному лицу, как режиссеру?
— Идемте же! Не сводите меня с ума! Нам наконец-то представился единственный в 
жизни шанс… Если вы сейчас же не наведете порядок… Идите на манеж!..
— Хм… произошел беспорядок?.. Могу себе представить. — Эллис посмотрел на часы.
 — Номер с почтовой каретой продолжается что-то слишком долго, уже на десять 
минут дольше, чем надо. А этот юноша там?.. Его надо опасаться, господин 
директор. Скверная личность. Невыдержанный…
Побледневший директор стоял с разинутым ртом перед разговорившимся Эллисом.
— Господин директор, вы сейчас стоите передо мной так, как я целый день выстоял 
перед тигрицей. Вы тогда обо мне не побеспокоились, прошли мимо. Наводите сами 
порядок в вашем предприятии.
— Эллис, я прошу вас.
— Вы просите меня?
— Ну конечно, Эллис. Идемте же!
— Ну, если вы меня просите… что ж, я пойду. Пошли.
Эллис вслед за директором большими шагами направился к шатру. Он прикинул, что 
есть возможность выиграть, и уже представлял себе, как все, кто его ненавидел, 
еще ниже согнут перед ним спину.
— Но не становитесь мне поперек пути, господин директор, если я сегодня же решу 
наказать этого мальчишку, который заодно с Рональдом, и не мешайте мне, если я 
сегодня же поквитаюсь с его тигрицей!
У директора не было времени разбираться в смысле этих слов. Так как Фрэнк Эллис 
уже много лет, по существу, заправлял всеми делами, то директору казалось, что 
без него он ничего не может, и он был доволен уже тем, что Эллис готов 
приступить к делу.
Разыгралась буря, стенки шатра надувались пузырем. На манеже раздавались 
выстрелы, а зрители вопили в каком-то экстазе, причину которого Эллис понял, 
только когда они вошли в цирк.
Музыканты играли что-то сумасшедшее. Орущие зрители теснились к манежу. В одной 
из лож стоял седовласый мужчина, и, будь у него в руках пистолет, он наверняка 
сейчас стрелял бы в Большого Волка.
На манеже было трое: крепко скрученный лассо Рэд Джим, который извивался как 
червяк, Матотаупа и Харка. Большой Волк проскользнул с арены навстречу Эллису и 
директору. Матотаупа и Харка подняли посреди арены на дыбы своих покрытых потом 
и пылью коней. Оркестр трижды сыграл туш, и, по мнению Эллиса, совершенно 
своевременно. Отец с сыном опустили коней, подхватили с земли свои ружья и, 
выстрелив несколько раз в воздух, поскакали к выходу. Стоящие на их пути 
бросились врассыпную.
И тут прозвучал еще один выстрел, последний. Фрэнк Эллис, нелепо повернувшись, 
упал. Дакоты исчезли, а падение Эллиса осталось для зрителей незамеченным: 
Эллис еще не успел выйти на арену.
Оркестр исполнял бодрый марш, который, по-видимому, символизировал освобождение.
 Представление как будто закончилось, и зрители только некоторое время 
недоумевали, почему связанный Рэд Джим так долго лежит на арене. Но тут 
появился Старый Боб, разрезал лассо и принялся распутывать Рэда, приговаривая:
— Ну прямо настоящий рулет! какая тонкая, изумительная работа! — Он кривлялся, 
обнимал Рэда Джима, вызывая улыбки публики. — Ах, мой сыночек! Мой племянничек! 
Мой отец! Мой Джим! Ну вот, наконец-то мы и встретились!
Джим отряхивал опилки, и так как на арене никого больше не было, ему пришлось 
поддержать игру Старого Боба.
Зрители понемногу успокаивались и аплодировали так, как и полагалось после 
большого представления.
Джим взял за повод своего коня, который оставался рядом с ним, и вместе со 
Старым Бобом направился к выходу. Он приветливо помахивал рукой и раскланивался,
 посматривая на пустеющие ряды, где еще то тут, то там вспыхивали аплодисменты. 
Обе дамы в ложе номер шесть громко хлопали в ладоши, заставив Рэда еще и еще 
раз раскланяться.
Аплодисменты не умолкали, и Рэд со Старым Бобом снова выходили на манеж и снова 
кланялись. Ряды пустели.
— Мой дорогой, — сказал клоун Джиму. — Собаки умирают собачьей смертью, так 
было, так произошло сегодня и так будет всегда.
— Что такое? — удивился Джим. — У тебя в запасе много таких поговорок? — 
спросил он устало и раздраженно, потому что, несмотря на все аплодисменты, 
тяжело переживал свое поражение; он рассчитывал, что борьба с индейцами будет 
для него детской игрой, ведь часто он справлялся и более чем с тремя 
противниками.
— Много ли у меня таких поговорок? — лепетал Старый Боб, низко кланяясь 
расходящимся зрителям и прикладывая руку к сердцу. — Не хвали день раньше 
вечера! Это еще цветочки — ягодки впереди! Как веревочка ни вьется — конец 
найдется!..
— Ну, с меня довольно.
— Я думаю тоже, что с тебя довольно, — невнятно буркнул Старый Боб, и Джим 
ничего не разобрал.
Аплодисменты смолкли и оба артиста покинули манеж. Но едва они вышли из шатра, 
перед ними в полутьме возникли трое. Один схватил поводья, лошади Джима, двое 
других подхватили с двух сторон самого Джима. Появился еще один человек и