отчаяние пришел. В это время газеты в Сент-Луисе много писали о воздушном шаре, 
который должен полететь в Европу, а Том начал подумывать, не отправиться ли ему 
туда посмотреть, что это за шар, да все никак не мог решиться. Однако газеты не 
унимались, и тогда ему пришло в голову, что если теперь не поехать, так, может, 
больше никогда не представится другого случая увидеть воздушный шар. К тому же 
он узнал, что Нат Парсонс едет туда, ну и, понятно, это решило дело. Ведь Нат 
Парсонс, когда вернется, непременно станет хвастать, что видел шар, и тогда ему,
 Тому, придется слушать да помалкивать, а уж этого он стерпеть не мог. Вот он и 
попросил меня и Джима поехать вместе с ним, и мы поехали.

Шар оказался замечательный – огромный, с крыльями, лопастями и разными тому 
подобными штуками, совсем непохожий на те шары, какие рисуют на картинках. Он 
был привязан на краю города, на пустыре, в конце Двенадцатой улицы, а кругом 
толпился народ, и все насмехались над шаром и над его изобретателем – тощим, 
бледным малым, с глазами как у помешанного, – и все утверждали, что шар не 
полетит. Изобретатель приходил в ярость, бросался на них с кулаками и говорил, 
что они тупые скоты, однако наступит день, и они поймут, что им довелось 
встретить одного из тех, кто возвышает народы и создает цивилизацию, а у них не 
хватило мозгов это уразуметь. И тогда на этом самом месте их собственные дети и 
внуки воздвигнут ему памятник, который переживет века, а имя его переживет и 
самый памятник.

Тут народ снова начинал хохотать, орать и спрашивать, как была его фамилия до 
того, как он женился, сколько он возьмет, чтобы больше так не поступать, как 
звали бабушку кошки его сестры и разные тому подобные вещи, какие обычно 
говорит толпа, когда ей попадется парень, которого можно дразнить. Правду 
сказать, некоторые замечания были смешные и даже очень остроумные, но все равно 
это несправедливо и не слишком благородно, когда столько народу пристает к 
одному человеку, да притом когда все они такие бойкие на язык, а он и 
ответить-то толком не умеет. Да и в сущности-то, стоило ли ему огрызаться? Ему 
ведь от этого никакого проку, а им только и надо – попался простак на удочку. 
Но все равно он тут ничего поделать не мог – такой уж был человек. Он был 
славный малый, а газеты писали, что он настоящий гений, но уж в этом-то он 
наверняка не виноват. Не могут же все быть здравомыслящими, приходится нам быть 
такими, какие мы есть от природы. Я так разумею: гении думают, что они все 
знают, и потому не слушают ничьих советов, а всегда поступают по-своему и из-за 
этого все люди их ненавидят и презирают. И ничего удивительного тут нет. Если б 
они были поскромнее, прислушивались к тому, что люди говорят, да старались 
научиться уму-разуму, то им же самим было бы лучше.

Та часть шара, в которой сидел профессор, была похожа на лодку. Она была 
большая, просторная, и по бокам в ней стояли водонепроницаемые ящики. В них 
хранились разные вещи, на них можно было сидеть, стелить постели и спать. Мы 
забрались в лодку. Там уже болталось человек двадцать, они всюду совали свой 
нос, все рассматривали; и старый Нат Парсонс тоже был тут как тут. Профессор 
возился с приготовлениями к отлету, и все стали друг за дружкой вылезать 
обратно на землю. Старый Нат шел позади. Ну а мы ведь не могли допустить, чтоб 
он остался после нас, вот мы и решили обождать, покуда он уйдет, и вылезть 
последними.

Но вот уже Нат сошел на землю, и теперь наступил наш черед. Вдруг я услышал 
громкие крики, обернулся, смотрю – город стрелой улетает у нас из-под ног! Мне 
просто дурно сделалось, до того я перепугался. Джим стоит весь серый, слова 
вымолвить не может, а Том молчит, но вид у него вроде даже радостный. Город все 
уходил и уходил вниз, но нам казалось, будто мы не двигаемся, а просто висим в 
воздухе на одном месте. Дома становились все меньше и меньше, город сжимался 
все теснее и теснее, люди и экипажи стали совсем крошечными, словно жуки или 
муравьи, улицы превратились в ниточки и трещинки. Потом все как будто 
растворилось, и вот уже и города нет – одно только большое пятно на поверхности 
земли осталось; и я подумал, что теперь наверняка все видно за тысячу миль 
вверх и вниз по реке, хотя, конечно, так далеко видеть нельзя. Мало-помалу 
земля превратилась в шар – в обыкновенный круглый шар какого-то тусклого цвета, 
а по шару вились и извивались блестящие полоски – реки. Вдова Дуглас вечно 
твердила, что земля круглая, как шар, но я никогда не придавал значения разным 
ее предрассудкам – их у нее целая куча, – и уж ясно, на этот раз я и вовсе 
внимания не обратил. Ведь я сам прекрасно видел, что земля имеет форму тарелки 
и что она плоская. Взберусь я, бывало, на гору, да и окину взглядом окрестность,
 чтоб самому в этом убедиться. По-моему, лучший способ составить себе 
правильное представление о каком-нибудь факте – никому на слово не верить, а 
пойти и посмотреть самому. Однако на этот раз мне пришлось признать, что 
вдова-то была права. Вернее, я хочу сказать, что она была права, когда говорила 
про всю землю, но она была не права, когда говорила про ту часть, где находится 
наш город. Эта часть имеет форму тарелки, и она плоская, честное слово!

Профессор все это время сидел тихо, как будто спал, но вдруг его прорвало. Он 
был ужасно зол и говорил что-то в таком роде:

– Идиоты! Они сказали, что он не полетит. Хотели все осмотреть, разнюхать и 
выведать у меня секрет. Но я их перехитрил. Никто, кроме меня, не знает секрета.
 Никто, кроме меня, не знает, что приводит его в движение. Это – новая энергия,