Мало-помалу, примерно через час, когда кругом по-прежнему стояла гробовая 
тишина, а мы, навострив уши и затаив дыхание, ловили каждый звук, туман вдруг 
немножко рассеялся, и Джим в ужасе заорал:

– Ой, масса Том! Ради всего святого, осадите назад! Тут самый огромный великан 
из "Тысячи одной ночи" на нас лезет!

С этими словами он стал пятиться назад, а Том дал задний ход; и когда мы 
остановились, человеческое лицо с наш дом величиной заглядывало к нам через 
борт, и тут я лег и испустил дух.

Минуты две я лежал совсем мертвый, а когда ожил, то увидел, что Том, прицепив 
шар крюком к нижней губе великана, долгим взглядом всматривается в его жуткое 
лицо.

Джим, сжав руки, стоял на коленях и умоляющим взором глядел на чудовище. Губы у 
него шевелились, но он ни слова не мог вымолвить. Я только раз глянул на лицо и 
тут же начал снова помирать, но в это время Том сказал:

– Он неживой, остолопы несчастные! Это же сфинкс!

Я никогда не видел, чтоб Том был такой малюсенький, совсем как букашка, но это 
только казалось из-за того, что голова великана была такая большая и жуткая. 
Вот именно – жуткая! Но теперь она уже не казалась страшной, потому что лицо 
было такое благородное и вроде даже печальное. Сразу было видно, что он думал 
не о тебе, а о чем-то другом, поважнее. Голова была каменная, из красноватого 
камня, нос и уши обломаны, и из-за этого у сфинкса был такой обиженный вид, что 
нам его даже жалко стало.

Мы дали задний ход подальше и начали летать вокруг великана. Эх, и 
замечательный же он был! Это была голова мужчины – а может, и женщины – на 
туловище льва в сто двадцать пять футов длиной, а между передними лапами стоял 
хорошенький маленький храм. Много сот, а то и тысяч лет все туловище, кроме 
головы, было покрыто песком, но недавно песок убрали и нашли этот маленький 
храм. Чтобы спрятать такого зверя, нужна была масса песку, я думаю, почти 
столько же, сколько надо, чтобы зарыть пароход.

Мы высадили Джима на самую макушку сфинкса и дали ему для защиты американский 
флаг, – потому что тут ведь заграница, – а после стали удаляться от него на 
разные расстояния, чтобы, как выразился Том, наблюдать эффекты, пропорции и 
перспективы. Ну а Джим, он просто из кожи вон лез, стараясь выдумать всякие 
немыслимые позы. Лучше всего у него получалось, когда он стоял на голове и 
дрыгал ногами, как лягушка. Чем дальше мы отлетали, тем Джим становился меньше, 
а сфинкс больше, пока наконец Джим не превратился в булавку на соборе, если 
можно так выразиться. Вот так перспектива выявляет истинные пропорции, объяснил 
Том, и еще он сказал, что рабы Юлия Цезаря не знали, какой он великий, потому 
что находились слишком близко от него.

Мы отлетали все дальше и дальше, пока наконец Джима и вовсе не стало видно, и 
тут-то огромная фигура сделалась еще благороднее, чем прежде. Торжественно, 
молчаливо и одиноко стояла она, окидывая взором всю долину Нила. Все ветхие 
лачуги и прочая дрянь, разбросанная кругом, совсем исчезли из виду, и вокруг не 
было ничего, кроме широкого мягкого ковра из желтого бархата, – и это был песок.


Вот тут-то и надо было остановиться. Так мы и сделали. С полчаса мы глядели и 
размышляли, и ни один из нас не говорил ни слова. Когда мы вспоминали, что он 
уже много тысяч лет глядит таким вот манером на долину и думает свои величавые 
думы, которых и по сей день никто разгадать не может, как-то тихо и 
торжественно становилось у нас на душе.

Наконец я взял подзорную трубу и увидел, что на бархатном ковре копошится 
несколько маленьких черненьких фигурок, а другие карабкаются зверю на спину. 
Потом, гляжу, два или три белых дымка появились. Показал я их Тему, а он и 
говорит:

– Это жуки. Нет, постой, это… Ой, да ведь это же люди! Точно – люди и лошади. 
Они втаскивают на спину сфинксу какую-то длинную лестницу. Странно… Теперь они 
хотят прислонить ее… Смотри, вот опять дымки… Да ведь это ружья! Гек, это они к 
Джиму подбираются!

Мы дали полный ход и бросились к ним. В мгновение ока мы уже были на месте и со 
свистом свалились в самую гущу. Все кинулись врассыпную, а те, которые 
карабкались по лестнице за Джимом, выпустили из рук ступеньки и упали. Взмыв 
наверх, мы увидели, что Джим лежит на самой макушке сфинксовой головы, еле 
живой от страха и от криков, – он все время звал нас на помощь. Он выдерживал 
осаду очень долго – целую неделю, так он по крайней мере заявил, но на самом 
деле это ему только показалось, потому что они на него здорово наседали. Они в 
него стреляли и осыпали его градом пуль, но никак не могли в него попасть. 
Когда они убедились, что он ни за что не встанет и что в лежачего пули не