даже с самым негодным из всех, какие сидели на престоле. Да это еще большая 
честь для тебя, головастик ты несчастный: это ведь папе римскому попало, а 
вовсе не тебе, и ты не можешь обижаться, если он станет ругаться; да только они 
не ругаются, то есть теперь не ругаются, я хочу сказать.

– Правда, Том? А прежде они разве ругались?

– В средние века? Да ведь это было их обычное занятие.

– Честное слово? Неужто они и вправду ругались?

Тут Том разошелся и такую речищу закатил (когда он в ударе, он может), что я 
даже попросил его написать мне на память вторую часть этой речи, – уж очень она 
была похожа на то, как в книжках пишут, – никак не запомнить, а многие слова 
даже и писать-то трудно, до того они замысловатые.

– Ясно, ругались. Не то чтоб они сквернословили где попало, ну вроде бы как Бен 
Миллер, и складывали ругательные слова так, как он. Нет, слова у них были те же 
самые, но складывали они их вместе по-другому, – ведь их самые лучшие учителя 
обучали, вот они и знали, что к чему, не то что Бен Миллер. Он-то просто 
набрался этих слов где попало, и не было у него под рукой знающего человека. 
Зато папы римские – они знали, что к чему. Их ругательства – это не пустая, 
бестолковая ругань, как у Бена Миллера, который просто из пустого в порожнее 
переливает. Нет, это были научные, систематические, основательные, 
торжественные, грозные проклятия; тут уж не отойдешь в сторону и не посмеешься, 
как над неотесанным неучем Беном Миллером. Такой тип, вроде Бена Миллера, может 
проклинать человека целую неделю подряд, а тому хоть бы что – собака лает, 
ветер носит. Но вот если в средние века папа римский, обученный проклятиям, 
соберет все свои ругательные принадлежности да начнет гвоздить короля, или 
целое королевство, или еретика, или еще кого-нибудь, кто дурно вел себя и 
нуждался в исправлении, – это совсем другое дело. Папа римский – он не 
действовал как бог на душу положит, нет. Он брал этого короля или другого 
человека и проклинал его всего, сверху донизу. Он проклинал каждый волосок у 
него на голове, каждую кость в его черепе, проклинал его глаза и уши, воздух, 
которым он дышит, все его внутренности и жилы, всю его плоть и кровь и кости во 
всем его теле, проклинал всех, кого он любит, и всех его друзей, выбрасывал его 
на улицу и проклинал каждого, кто давал ему пищу, приют и постель, каждого, кто 
давал ему глоток воды или рубище, чтобы прикрыть его наготу, когда он замерзал. 
Вот это я понимаю! Такие проклятия действительно чего-нибудь да стоят! Человек 
или страна, которых так проклинали, готовы были сорок раз помереть. Бен Миллер! 
И он еще воображает, что умеет ругаться! Куда там! Да ведь его бы любой, самый 
ничтожный захолустный епископишка из средних веков с легкостью переплюнул бы! 
Что там говорить, в нынешние времена мы и вовсе проклинать не умеем.

– Да брось ты, – говорю я ему, – стоит ли об этом сокрушаться, мы и так 
проживем. Ну, а теперешние епископы умеют проклинать так, как в прежнее время?

– Да, их этому обучают, это часть науки, которая входит в ихний курс, знаешь, 
вроде изящной словесности; и хотя ему от нее столько же пользы, как девчонкам 
из штата Миссури от французского языка, все равно приходится ее учить, как и 
девчонкам этим. Ведь если девчонка из штата Миссури не умеет говорить "бонжур", 
а епископ не умеет проклинать, то им в обществе делать нечего.

– А разве им нынче приходится проклинать. Том?

– Очень редко. Может, в Перу они и проклинают кого-нибудь, но среди людей, 
которые хоть что-нибудь смыслят, это дело давно уже сошло на нет, и они на это 
и вовсе внимания не обращают, все равно как на Бена Миллера. Понимаешь, они так 
далеко ушли вперед, что теперь знают не меньше, чем саранча в средние века.

– Саранча?

– Ну да. В средние века во Франции, когда саранча начинала пожирать хлеб, 
епископ выходят в поле и с важным видом осыпал ее страшными проклятиями. Точно 
такими же, какими осыпали еретика или короля, как я тебе рассказывал.

– А что же делала саранча, Том?

– Смеялась, только и всего, и продолжала преспокойно пожирать хлеба. В средние 
века разница между человеком и саранчой состояла в том, что саранча была не 
дура.

Тут Джим как завопит:

– Ох ты господи, ох ты боже мой, опять озеро! Ну, масса Том, что вы теперь 
скажете?

Да, сэр, на краю пустыни снова появилось озеро. Мы видели его совершенно ясно – 
и деревья и все было точно такое же, как и прежде. Я сказал: