– Понятно, не ради тепла.

– Однако ведь пришивают же их?

– Пришивают.

– Ну вот видишь – письмо, что я написал, это вроде рубашки, а твердь – это 
кружевные манжеты, которые к ней пришили.

Ну, думаю, не стерпит Джим таких слов, это уж как пить дать. Так оно и вышло.

– Ох, масса Том, нельзя так говорить, грешно это. Вы же знаете, что письмо не 
рубашка, и никаких манжетов на нем нету. Их тут вовсе и пришить-то некуда, вам 
их ни за что не пришить, а если вы даже их пришьете, они все равно держаться не 
будут.

– Да замолчи ты! Не говори, чего не понимаешь.

– Да неужто вы, масса Том, и в самом деле думаете, будто я не понимаю в 
рубашках? Да ведь я же всегда относил белье в стирку, с тех самых пор, когда…

– Ты что, с ума меня свести захотел? Замолчи! Это метафора, только и всего.

От такого слова мы вроде как поперхнулись и с минуту молчали. Потом Джим 
спрашивает, робко-преробко, потому что видит – Том крепко обиделся:

– Масса Том, а что такое метафора?

– Метафора это… значит… гм… метафора – это… это иллюстрация.

Тут он сам видит, что от этого никому не легче, и начинает снова:

– Вот, например, когда я говорю: ворон ворону глаз не выклюет, то я хочу в 
метафорической форме выразить, что…

– Да что вы, масса Том! Обязательно выклюет. Неужто вы не знаете? Вы только 
подождите, пока вам попадутся сразу два ворона, и уж тогда…

– Ах, да оставь ты меня в покое наконец! Ведь в твою дурацкую башку самую 
простую вещь вбить невозможно. Не приставай ко мне больше, слышишь?

Джим с победоносным видом замолчал. Он был очень доволен собой: наконец-то ему 
удалось разделать Тома под орех. В тот самый миг, когда Том заговорил про птиц, 
я понял, что ему тут несдобровать: Джим-то – он ведь знал про птиц больше, чем 
мы оба вместе. Он их сотнями подстреливал, а так только и можно узнать все про 
птиц. Те, кто пишет про птиц, так и делают. Они до того любят птиц, что готовы 
ни пить, ни есть и какие угодно мучения принимать, лишь бы найти новую птицу и 
подстрелить ее. Они называются орнитологисты, и я бы сам тоже мог стать 
орнитологистом – уж очень я люблю птичек и всяких прочих тварей. Вот однажды 
решил я заделаться орнитологистом. Гляжу – сидит на ветке птичка, поет себе, 
заливается, головку набок, клювик раскрыла, и тут я возьми да и выстрели. Песня 
сразу оборвалась, а птичка, словно тряпка, упала на землю. Подбегаю я к ней, 
беру в руки. а она уже мертвая. Тельце-то у нее еще тепленькое, головка 
туда-сюда болтается, как будто ей шею сломали, глаза белой пленкой затянуло, а 
на голове капелька крови показалась. Ох ты боже мой! Тут мне глаза застлало 
слезами, и я уж ничего больше не видел: и с тех самых пор я никогда не убивал 
птиц и зверей, которые мне ничего худого не делают, да и впредь не собираюсь.

Но эта самая твердь просто вывела меня из терпения. Мне захотелось обязательно 
узнать, что она означает. Я опять заговорил о ней, и Том старался растолковать 
мне, как мог. Когда человек произносит замечательную речь, сказал он, то в 
газетах пишут, что от криков народа содрогнулась небесная твердь. Он еще сказал,
 что они всегда так пишут, но никогда не разъясняют, что это такое. Вот он и 
думает, что это просто значит на открытом воздухе, и притом где-то в вышине. 
Согласитесь, что это довольно-таки разумное объяснение, и оно меня вполне 
удовлетворило. Так я ему и сказал. Том очень обрадовался и говорит:

– Ну вот и прекрасно, а кто старое помянет, тому глаз вон. Хоть я и сам как 
следует не знаю, что такое небесная твердь, но имей в виду: когда мы высадимся 
в Лондоне, она у нас содрогнется как миленькая.

Потом он сказал, что эрронавт – это человек, который летает на воздушных шарах, 
и еще сказал, что Том Сойер-Эрронавт звучит куда шикарнее, чем Том 
Сойер-Путешественник, и что мы обязательно прославимся на весь мир, если только 
все у нас пойдет хорошо, а он теперь ни гроша не даст за то, чтобы называться 
путешественником.

В середине дня у нас все было готово для высадки. Чувствовали мы себя очень 
хорошо и здорово гордились, и все время наблюдали в подзорную трубу, совсем как 
Колумб, когда он открывал Америку. Но, кроме океана, ничего не было видно. День