– Ой, как здорово блестит! Только уж очень я боюсь старой хозяйки, мистер Том…

– А еще, если хочешь, я тебе покажу свой больной палец.

Джим был всего-навсего человек – такой соблазн оказался ему не по силам. Он 
поставил ведро на землю, взял белый шарик и, весь охваченный любопытством, 
наклонился над больным пальцем, покуда Том разматывал бинт. В следующую минуту 
он уже летел по улице, громыхая ведром и почесывая спину, Том усердно белил 
забор, а тетя Полли удалялась с театра военных действий с туфлей в руке и 
торжеством во взоре.

Но энергии Тома хватило ненадолго. Он начал думать о том, как весело 
рассчитывал провести этот день, и скорбь его умножилась. Скоро другие мальчики 
пойдут из дому в разные интересные места и поднимут Тома на смех за то, что его 
заставили работать, – одна эта мысль жгла его, как огнем. Он вывул из кармана 
все свои сокровища и произвел им смотр: ломаные игрушки, шарики, всякая дрянь,
 – может, годится на обмен, но едва ли годится на то, чтобы купить себе хотя бы 
один час полной свободы. И Том опять убрал в карман свои тощие капиталы, 
оставив всякую мысль о том, чтобы подкупить мальчиков. Но в эту мрачную и 
безнадежную минуту его вдруг осенило вдохновение. Не более и не менее как 
настоящее ослепительное вдохновение!

Он взялся за кисть и продолжал не торопясь работать. Скоро из-за угла показался 
Бен Роджерс – тот самый мальчик, чьих насмешек Том боялся больше всего на свете.
 Походка у Бена была легкая, подпрыгивающая – верное доказательство того, что и 
на сердце у него легко и от жизни он ждет только самого лучшего. Он жевал 
яблоко и время от времени издавал протяжный, мелодичный гудок, за которым 
следовало: «Диньдон-дон, динь-дон-дон», – на самых низких нотах, потому что Бен 
изображал собой пароход. Подойдя поближе, он убавил ход, повернул на середину 
улицы, накренился на правый борт и стал не торопясь заворачивать к берегу, 
старательно и с надлежащей важностью, потому что изображал «Большую Миссури» и 
имел осадку в девять футов. Он был и пароход, и капитан, и пароходный колокол – 
все вместе, и потому воображал, что стоит на капитанском мостике, сам отдавал 
команду и сам же ее выполнял.

– Стоп, машина! Тинь-линь-линь! – Машина застопорила, и пароход медленно 
подошел к тротуару. – Задний ход! – Обе руки опустились и вытянулись по бокам.

– Право руля! Тинь-линь-линь! Чу! Ч-чу-у! Чу! – Правая рука тем временем 
торжественно описывала круги: она изображала сорокафутовое колесо.

– Лево руля! Тинь-линь-линь! Чу-ч-чу-чу! – Левая рука начала описывать круги.

– Стоп, правый борт! Тинь-линь-линь! Стоп, левый борт! Малый ход! Стоп, машина! 
Самый малый! Тинь-линь-линь! Чу-у-у! Отдай концы! Живей! Ну, где же у вас канат,
 чего копаетесь? Зачаливай за сваю! Так, так, теперь отпусти! Машина стала, 
сэр! Тинь-линь-линь! Шт-шт-шт! (Это пароход выпускал пары.) Том по-прежнему 
белил забор, не обращая на пароход никакого внимания. Бен уставился на него и 
сказал:

– Ага, попался, взяли на причал!

Ответа не было. Том рассматривал свой последний мазок глазами художника, потом 
еще раз осторожно провел кистью по забору и отступил, любуясь результатами. Бен 
подошел и стал рядом с ним. Том проглотил слюну – так ему захотелось яблока, но 
упорно работал. Бен сказал:

– Что, старик, работать приходится, а?

Том круто обернулся и сказал:

– А, это ты, Бен? Я и не заметил.

– Слушай, я иду купаться. А ты не хочешь? Да нет, ты, конечно, поработаешь? Ну, 
само собой, работать куда интересней.

Том пристально посмотрел на Бена и спросил:

– Чего ты называешь работой?

– А это, по-твоему, не работа, что ли?

Том снова принялся белить и ответил небрежно:

– Что ж, может, работа, а может, и не работа. Я знаю только одно, что Тому 
Сойеру она по душе.

– Да брось ты, уж будто бы тебе так нравится белить!

Кисть все так же равномерно двигалась по забору.