себя пылью и славой. Скоро неразбериха прояснилась, и сквозь дым сражения стало 
видно, что Том оседлал нового мальчика и молотит его кулаками.

– Проси пощады! – сказал он.

Мальчик только забарахтался, пытаясь высвободиться. Он плакал больше от злости.

– Проси пощады! – И кулаки заработали снова.

В конце концов чужак сдавленным голосом запросил пощады, и Том выпустил его, 
сказав:

– Это тебе наука. В другой раз гляди, с кем связываешься.

Франт побрел прочь, отряхивая пыль с костюмчика, всхлипывая, сопя и обещая 
задать Тому как следует, «когда поймает его еще раз».

Том посмеялся над ним и направился домой в самом превосходном настроении, но 
как только Том повернул к нему спину, чужак схватил камень и бросил в него, 
угодив ему между лопаток, а потом пустился наутек, скача, как антилопа. Том 
гнался за ним до самого дома и узнал, где он живет. Некоторое время он сторожил 
у калитки, вызывая неприятеля на улицу, но тот только строил ему рожи из окна, 
отклоняя вызов. Наконец появилась мамаша неприятеля, обозвала Тома скверным, 
грубым невоспитанным мальчишкой и велела ему убираться прочь. И он убрался, 
предупредив, чтоб ее сынок больше ему не попадался.

Он вернулся домой очень поздно и, осторожно влезая в окно, обнаружил засаду в 
лице тети Полли; а когда она увидела, в каком состоянии его костюм, то ее 
решимость заменить ему субботний отдых каторжной работой стала тверже гранита.



Глава II

Наступило субботнее утро, и все в летнем мире дышало свежестью, сияло и кипело 
жизнью. В каждом сердце звучала музыка, а если это сердце было молодо, то песня 
рвалась с губ. Радость была на каждом лице, и весна – в походке каждого. Белая 
акация стояла в полном цвету, и ее благоухание разливалось в воздухе.

Кардифская гора, которую видно было отовсюду, зазеленела вся сплошь и казалась 
издали чудесной, заманчивой страной, полной мира и покоя.

Том появился на тротуаре с ведром известки и длинной кистью в руках. Он оглядел 
забор, и всякая радость отлетела от него, а дух погрузился в глубочайшую тоску. 
Тридцать ярдов дощатого забора в девять футов вышиной! Жизнь показалась ему 
пустой, а существование – тяжким бременем. Вздыхая, он окунул кисть в ведро и 
провел ею по верхней доске забора, повторил эту операцию, проделал ее снова, 
сравнил ничтожную выбеленную полоску с необозримым материком некрашеного забора 
и уселся на загородку под дерево в полном унынии. Из калитки вприпрыжку выбежал 
Джим с жестяным ведром в руке, напевая «Девушки из Буффало». Носить воду из 
городского колодца раньше казалось Тому скучным делом, но сейчас он посмотрел 
на это иначе. Он вспомнил, что у колодца всегда собирается общество. Белые и 
черные мальчишки и девчонки вечно торчали там, дожидаясь своей очереди, 
отдыхали, менялись игрушками, ссорились, дрались, баловались. И еще он 
припомнил, что, хотя колодец был от них всего шагов за полтораста, Джим никогда 
не возвращался домой раньше чем через час, да и то приходилось кого-нибудь 
посылать за ним. Том сказал:

– Слушай, Джим, я схожу за водой, а ты побели тут немножко.

– Не могу, мистер Том. Старая хозяйка велела мне поскорей сходить за водой и не 
останавливаться ни с кем по дороге. Она говорила, мистер Том, верно, позовет 
меня белить забор, так чтоб я шел своей дорогой и не совался не в свое дело, а 
уж насчет забора она сама позаботится.

– А ты ее не слушай, Джим. Мало ли что она говорит. Давай мне ведро, я в одну 
минуту сбегаю. Она даже не узнает.

– Ой, боюсь, мистер Том. Старая хозяйка мне за это голову оторвет. Ей-богу, 
оторвет.

– Она-то? Да она никогда и не дерется. Стукнет по голове наперстком, вот и все,
 – подумаешь, важность какая! Говорит-то она бог знает что, да ведь от слов 
ничего не сделается, разве сама заплачет. Джим, я тебе шарик подарю! Я тебе 
подарю белый с мраморными жилками!

Джим начал колебаться.

– Белый мраморный, Джим! Это тебе не пустяки!