– Ну да, я зашивала белой! Том!

Но Том не стал дожидаться продолжения. Выбегая за дверь, он крикнул:

– Я это тебе припомню, Сидди!

В укромном месте Том осмотрел две толстые иголки, вколотые в лацканы его куртки 
и обмотанные ниткой: в одну иголку была вдета белая нитка, в другую – черная.

– Она бы ничего не заметила, если бы не Сид. Вот черт! То она зашивает белой 
ниткой, то черной. Хоть бы одно чтонибудь, а то никак не уследишь. Ну и отлуплю 
же я Сида. Будет помнить!

Том не был самым примерным мальчиком в городе, зато очень хорошо знал самого 
примерного мальчика – и терпеть его не мог.

Через две минуты, и даже меньше, он забыл все свои несчастия. Не потому, что 
эти несчастия были не так тяжелы и горьки, как несчастия взрослого человека, но 
потому, что новый, более сильный интерес вытеснил их и изгнал на время из его 
души, – совершенно так же, как взрослые забывают в волнении свое горе, начиная 
какое-нибудь новое дело. Такой новинкой была особенная манера свистеть, которую 
он только что перенял у одного негра, и теперь ему хотелось поупражняться в 
этом искусстве без помехи.

Это была совсем особенная птичья трель – нечто вроде заливистого щебета; и для 
того чтобы она получилась, надо было то и дело дотрагиваться до неба языком, – 
читатель, верно, помнит, как это делается, если был когда-нибудь мальчишкой. 
Приложив к делу старание и терпение, Том скоро приобрел необходимую сноровку и 
зашагал по улице еще быстрей, – на устах его звучала музыка, а душа 
преисполнилась благодарности. Он чувствовал себя, как астроном, открывший новую 
планету, – и, без сомнения, если говорить о сильной, глубокой, ничем не 
омраченной радости, все преимущества были на стороне мальчика, а не астронома.

Летние вечера тянутся долго. Было еще совсем светло. Вдруг Том перестал 
свистеть. Перед ним стоял незнакомый мальчик чуть побольше его самого. Приезжий 
любого возраста и пола был редкостью в захудалом маленьком городишке 
Сент-Питерсберге. А этот мальчишка был еще и хорошо одет – подумать только, 
хорошо одет в будний день! Просто удивительно. На нем были совсем новая 
франтовская шляпа и нарядная суконная куртка, застегнутая на все пуговицы, и 
такие же новые штаны. Он был в башмаках – это в пятницу-то! Даже галстук у него 
имелся – из какой-то пестрой ленты. И вообще вид у него был столичный, чего Том 
никак не мог стерпеть. Чем дольше Том смотрел на это блистающее чудо, тем выше 
он задирал нос перед франтом-чужаком и тем более жалким казался ему его 
собственный костюм. Оба мальчика молчали. Если двигался один, то двигался и 
другой – но только боком, по кругу; они все время стояли лицом к лицу, не сводя 
глаз друг с друга, Наконец Том сказал:

– Хочешь, поколочу?

– А ну, попробуй! Где тебе!

– Сказал, что поколочу, значит, могу.

– А вот и не можешь.

– Могу.

– Не можешь!

– Могу.

– Не можешь!

Тягостное молчание. После чего Том начал:

– Как тебя зовут?

– Не твое дело.

– Захочу, так будет мое.

– Ну так чего ж не дерешься?

– Поговори еще у меня, получишь.

– И поговорю, и поговорю – вот тебе.

– Подумаешь, какой выискался! Да я захочу, так одной левой тебя побью.

– Ну так чего ж не бьешь? Только разговариваешь.