Иногда буй вообще не ставится, и ялик плывет впереди, выбирая лучший фарватер, 
а пароход идет за ним следом. Промеры часто дело веселое и волнующее, особенно 
в хороший летний день или бурную ночь. Зато зимой холод и опасность портят всю 
прелесть этой работы.

Буй представляет собой обыкновенную доску в четыре-пять футов длиной, с 
отогнутым вверх концом; он похож на перевернутую школьную скамью, у которой 
убрана одна подставка, а другая осталась. Буй устанавливается на самом мелком 
месте при помощи веревки, к концу которой привязан тяжелый камень. Если бы не 
загнутый кверху конец, течение затягивало бы его под воду. Ночью бумажный 
фонарик со свечой внутри прикрепляется к верхушке буя, и можно видеть за милю, 
а то и дальше, как мерцает маленькая искорка в пустынном мраке.

Ничто не доставляет такой радости «щенку» — ученику, — как возможность выйти на 
промеры. Это похоже на настоящее приключение и часто даже связано с опасностью. 
Но это выглядит так шикарно, так мужественно, когда сидишь на руле и правишь 
быстрым яликом; так прекрасны стремительные взлеты лодки, когда команда старых, 
опытных гребцов всю душу вкладывает во взмахи весел; чудесно смотреть, как 
белая пена расходится из-под форштевня, и музыкой звучит журчание воды. 
Восхитительно весело летом лететь по свежей водной глади, когда вереницы 
крохотных воли пляшут на солнце. А какую гордость чувствует «щенок», когда ему 
удается командовать! Часто лоцман просто говорит: «Дать ход!» — и предоставляет 
остальное ное ученику; и уж тот сразу подает команду самым суровым голосом; 
«Легче правая! Навались левая! Веселей, ребята!» И еще по одной причине любит 
ученик ходить на промеры: пассажиры глядят на вельбот со всепоглощающим 
интересом, если дело происходит днем; а ночью они так же внимательно следят, 
как фонарь вельбота скользит в темноте и исчезает вдали.

В один из рейсов хорошеиысая девушка лет шестнадцати проводила все время в 
нашей рубке и с утра до вечера просиживала у нас вместе с дядей и теткой. Я в 
нее влюбился. И «щенок» мистера Торнберга, Том Г., гоже влюбился. Мы с Томом до 
тех пор были закадычными друзьями, но тут в наши отношения вкрался холодок. Я 
рассказывал девушке всякие свои приключения на реке и рисовал себя чуть ли не 
героем. Том тоже старался изобразить из себя героя, и ему это до известной 
степени удавалось, но у него была привычка все страшно приукрашивать. Однако 
добродетель всегда вознаграждается, и поэтому я в этом состязании был хоть 
чуточку да впереди. И тут как раз подвернулся случай, суливший мне славу: 
лоцманы решили проверить фарватер у протоки «Двадцать один». Это должно было 
произойти часов в девять-десять вечера, когда пассажиры еще не ложатся спать. 
На вахте стоял мистер Торнберг, поэтому на промер шел мой начальник. У нас был 
очаровательный вельбот — длинный, стройный, грациозный, быстрый, как борзая; 
его скамьи были обиты мягким; двенадцать гребцов сидели на веслах; одного из 
помощников всегда посылали на нем передавать приказания команде, — на нашем 
пароходе любили, чтобы все было «по форме».

Мы отошли у берега ниже протоки «Двадцать один» и стали готовиться. Ночь была 
скверная, и река в этом месте была так широка, что непривычному глазу 
сухопутной крысы не удалось бы различить в таком тумане противоположный берег. 
Пассаяшры были оживлены и заинтересованы; словом, все складывалось как нельзя 
лучше. Когда я, торопясь, проходил через машинное отделение, живописно 
облаченный в штормовую робу, я встретил Тома и не смог удержаться от гаденького 
замечания:

— Наверно, рад, что не тебе сейчас выходить?

Том уже прошел, но тут повернулся и сказал:

— Вот за это ступай сам за футштоком. Я как раз собирался принести его, по 
теперь ты хоть провались ко всем чертям, а я не пойду!

— А кто тебя просит? Я, что ли? Футшток уже в лодке!

— Нет его там. Его перекрашивали, и он дня два как сохнет над дамской каютой.

Я полетел назад и только подбежал к группе оживленных любопытных дам, как 
услышал команду:

— Отваливай!

Я обернулся и увидел, что красивый вельбот идет полным ходом и бессовестный Том 
уже сидит на руле, а мой начальник — рядом с ним, с футштоком, за которым я, 
как дурак, бегал. И тут молоденькая девушка говорит мне:

— Ах, как страшно плыть на такой маленькой лодке в такую ночь! Как вы думаете, 
это очень опасно?

Лучше бы меня пронзили кинжалом! Злой, как собака, я ушел помогать в лоцманской 
рубке. Постепенно огонек лодки стал исчезать, а через некоторое время крохотная 
искорка замерцала на поверхности реки, в миле от нас. Мистер Торнберг дал