величественной дамы, должно быть, его жены. Дама вела за руку девочку. Тому 
Сойеру не сиделось на месте, он был встревожен и не в духе, а кроме того, его 
грызла совесть – он избегал встречаться глазами с Эми Лоуренс, не мог вынести 
ее любящего взгляда. Но как только он увидел маленькую незнакомку, вся душа его 
наполнилась блаженством. В следующую минуту он уже старался из всех сил: 
колотил мальчишек, дергал их за волосы, строил рожи, – словом, делал все 
возможное, чтобы очаровать девочку и заслужить ее одобрение. Его радость 
портило только одно – воспоминание о том, как его облили помоями в саду этого 
ангела, но и это воспоминание быстро смыли волны счастья, нахлынувшие на его 
душу. Гостей усадили на почетное место и, как только речь мистера Уолтерса была 
окончена, их представили всей школе. Джентльмен средних лет оказался очень 
важным лицом – не более и не менее как окружным судьей, самой 
высокопоставленной особой, какую приходилось видеть детям. Им любопытно было 
знать, из какого материала он создан, и хотелось услышать, как он рычит, но 
вместе с тем было и страшно. Он приехал из Константинополя, за двенадцать миль 
отсюда, – значит, путешествовал и видел свет: вот этими самыми глазами видел 
здание окружного суда, о котором ходили слухи, будто оно под железной крышей. О 
благоговении, которое вызывали такие мысли, говорило торжественное молчание и 
ряды почтительно взирающих глаз. Ведь это был знаменитый судья Тэтчер, брат 
здешнего адвоката. Джеф Тэтчер немедленно вышел вперед, на зависть всей школе, 
и показал, что он коротко знаком с великим человеком. Если б он мог слышать 
шепот, поднявшийся кругом, то этот шепот услаждал бы его душу, как музыка:

– Погляди-ка, Джим! Идет туда. Гляди, протянул ему руку – здоровается! Вот 
ловко! Скажи, небось хочется быть на месте Джефа?

Мистер Уолтерс старался, проявляя необыкновенную распорядительность и 
расторопность, отдавая приказания, делая замечания и рассыпая выговоры направо 
и налево, кому придется. Библиотекарь старался, бегая взад и вперед с охапками 
книг и производя ненужный шум, какой любит поднимать мелкотравчатое начальство. 
Молоденькие учительницы старались, ласково склоняясь над учениками, которых не 
так давно драли за уши, грозили пальчиком маленьким шалунам и гладили по 
головке послушных. Молодые учителя старались, делая строгие выговоры и на все 
лады проявляя власть и поддерживая дисциплину. Почти всем учителям сразу 
понадобилось что-то в книжном шкафу, рядом с кафедрой; и они наведывались туда 
раза по два, по три, и каждый раз будто бы нехотя. Девочки тоже старались как 
могли, а мальчики старались так усердно, что жеваная бумага и затрещины 
сыпались градом. И над всем этим восседал великий человек, благосклонно 
улыбаясь всей школе снисходительной улыбкой судьи и греясь в лучах собственной 
славы, – он тоже старался.

Одного только не хватало мистеру Уолтерсу для полного счастья: возможности 
вручить наградную Библию и похвастать чудом учености. У некоторых школьников 
имелись желтые билетики, но ни у кого не было столько, сколько надо, – он уже 
опросил всех первых учеников. Он бы отдал все на свете за то, чтобы к немецкому 
мальчику вернулись умственные способности. И в ту самую минуту, когда всякая 
надежда покинула его, вперед выступил Том Сойер с девятью желтыми билетиками, 
девятью красными и десятью синими и потребовал себе Библию. Это был гром среди 
ясного неба. Мистер Уолтерс никак не ожидал, что Том может потребовать Библию,
 – по крайней мере, в течение ближайших десяти лет. Но делать было нечего – 
налицо были подписанные счета, и по ним следовало платить. Тома пригласили на 
возвышение, где сидели судья и другие избранные, и великая новость была 
провозглашена с кафедры. Это было самое поразительное событие за последние 
десять лет, и впечатление оказалось настолько потрясающим, что новый герой 
сразу вознесся до уровня судьи, и вся школа созерцала теперь два чуда вместо 
одного. Всех мальчиков терзала зависть, а больше других страдали от жесточайших 
угрызений именно те, кто слишком поздно понял, что они сами помогли возвышению 
ненавистного выскочки, променяв ему билетики на те богатства, которые он нажил, 
уступая другим свое право белить забор. Они сами себя презирали за то, что 
дались в обман хитрому проныре и попались на удочку.

Награда была вручена Тому с такой прочувствованной речью, какую только мог 
выжать из себя директор при создавшихся обстоятельствах, но в ней недоставало 
истинного вдохновения, – бедняга чуял, что тут кроется какая-то тайна, которую 
вряд ли удастся вывести из мрака на свет: просто быть не может, чтобы этот 
мальчишка собрал целых две тысячи библейских снопов в житницу свою, когда 
известно, что ему не осилить и двенадцати. Эми Лоуренс и гордилась, и 
радовалась, и старалась, чтобы Том это заметил по ее лицу, но он не глядел на 
нее. Она задумалась; потом слегка огорчилась; потом у нее возникло смутное 
подозрение – появилось, исчезло и возникло снова; она стала наблюдать; один 
беглый взгляд сказал ей очень многое – и тут ее поразил удар в самое сердце; от 
ревности и злобы она чуть не заплакала и возненавидела всех на свете, а больше 
всех Тома, – так ей казалось.

Тома представили судье; но язык у него прилип к гортани, сердце усиленно 
забилось, и он едва дышал – отчасти подавленный грозным величием этого человека,
 но главным образом тем, что это был ее отец. Он бы с радостью упал перед 
судьей на колени, если бы в школе было темно. Судья погладил Тома по голове, 
назвал его славным мальчиком и спросил, как его зовут. Мальчик раскрыл рот, 
запнулся и едва выговорил: