— Король не помешан, добрый человек, и лучше бы тебе заниматься своими делами, 
чем передавать мятежные слухи.

— Что он говорит, этот мальчик? — спросил Эндрюс, пораженный таким резким и 
неожиданным нападением.

Гендон сделал ему знак, и старик не стал больше расспрашивать, а продолжал свой 
рассказ:

— Покойного короля будут хоронить в Виндзоре через два дня, шестнадцатого, а 
двадцатого новый будет короноваться в Вестминстере.

— Мне кажется, надо сначала найти его… — пробормотал король; потом убежденно 
прибавил: — Ну, об этом они позаботятся, и я тоже.

— Объясни мне… — начал старик и запнулся, увидав знаки, которые делал ему 
Гендон. Он снова принялся болтать:

— Сэр Гью тоже едет на коронацию и много ждет от нее. Он надеется вернуться 
домой пэром, потому что он в большой милости у лорда-протектора.

— Какого лорда-протектора? — спросил король.

— Его милости герцога Сомерсетского.

— Какого герцога Сомерсетского?

— Как какого? У нас только один — Сеймур, граф Гертфорд.

Король сердито спросил:

— С каких это пор он герцог и лорд-протектор?

— С последнего дня января.

— Скажи, пожалуйста, кто его возвел в это звание?

— Он сам и верховный совет с помощью короля.

Его величество вздрогнул, как ужаленный.

— Короля? — вскрикнул он. — Какого короля, добрый человек?

— Какого короля? (Господи помилуй, что это такое с мальчиком?) На этот вопрос 
ответить нетрудно: ведь король-то у нас только один — его величество, 
августейший монарх, король Эдуард Шестой, храни его бог! Да! Молоденький у нас 
король, совсем мальчик, а какой добрый и ласковый! Не знаю, сумасшедший он или 
нет, — говорят, он поправляется с каждым днем, — но все в один голос хвалят его,
 все благословляют его и молят бога продлить дни его царствования, потому что 
он начал с доброго дела — помиловал герцога Норфолка, а теперь хочет отменить 
наиболее жестокие из законов, под игом которых страдает народ.

Услышав эти вести, король онемел от изумления и так углубился в свои мрачные 
думы, что не слышал больше, о чем рассказывал старик. Он спрашивал себя: 
неужели этот король — тот самый маленький нищий, которого он оставил тогда во 
дворце переодетым в свое платье? Это казалось ему невозможным: ведь если бы тот 
мальчик вздумал разыграть из себя принца Уэльского, речь и манеры тотчас выдали 
бы его, он был бы изгнан из дворца и все стали бы разыскивать настоящего принца.
 Неужели на его место посадили какого-нибудь отпрыска знатного рода? Нет, его 
дядя не допустил бы этого, — он всемогущ и мог бы расстроить — и наверное 
расстроил бы — такой заговор. Размышления короля не привели ни к чему; чем 
усерднее старался он разгадать эту тайну, тем больше она его смущала, чем 
упорнее он ломал себе голову над ней, тем сильнее болела у него голова и тем 
хуже он спал. Его нетерпеливое желание попасть в Лондон росло с каждым часом, и 
заключение становилось почти нестерпимым.

Гендон, как ни старался, не мог утешить короля; это лучше удалось двум женщинам,
 прикованным невдалеке от него. Их кроткие увещания возвратили мир его душе и 
научили его терпению. Он был им очень благодарен, искренне полюбил их и 
радовался тому, что они так ласковы с ним. Он спросил, за что их посадили в 
тюрьму, и женщины ответили: за то, что они баптистки. Король улыбнулся и 
спросил:

— Разве это такое преступление, за которое сажают в тюрьму? Вы огорчили меня: я,
 значит, скоро с вами расстанусь, так как вас не будут долго держать из-за 
таких пустяков.

Женщины ничего не ответили, но лица их встревожили его. Он торопливо сказал: