десять лет люди должны измениться; некоторых я как будто узнаю, но меня не 
узнает никто.

Так он болтал не переставая. Скоро они доехали до конца деревни и свернули на 
узкую извилистую дорогу, обнесенную с двух сторон высокими изгородями, быстро 
проскакали по ней с полмили, затем через огромные ворота на высоких каменных 
столбах, украшенных лепными гербами, въехали в обширный парк. Перед ними было 
величественное здание.

— Приветствую тебя в Гендон-холле, король! — воскликнул Майлс. — О, сегодня 
великий день! Мой отец, и мой брат, и леди Эдит, наверное, так обезумеют от 
радости, что на первых порах у них не будет ни глаз, ни ушей ни для кого, кроме 
меня, так что тебя, возможно, примут холодно. Но ты не обращай внимания, — это 
скоро пройдет. Стоит мне сказать, что ты мой воспитанник, что я всей душой 
люблю тебя, и, ты увидишь, они обнимут тебя ради Майлса Гендона и навсегда 
дадут тебе приют и в своем доме и в своем сердце!

Гендон соскочил наземь у подъезда, помог королю сойти, потом взял его за руку и 
поспешно вошел. Несколько ступенек ввели их в обширный покой. Гендон торопливо 
и бесцеремонно усадил короля, а сам подбежал к молодому человеку, сидевшему за 
письменным столом у камина, где пылал яркий огонь.

— Обними меня, Гью, — воскликнул он, — и скажи, что ты рад моему возвращению! 
Позови нашего отца, потому что родной дом для меня не дом, пока я не увижу его, 
не прикоснусь к его руке, не услышу снова его голоса.

В первую минуту Гью не сумел скрыть своего удивления, но сразу же отпрянул 
назад и остановил на пришельце долгий, пристальный взор. Этот взор сначала был 
полон оскорбленного достоинства, затем изменился под влиянием какой-то мысли и 
выразил недоумение, смешанное с неподдельным или притворным участием. Потом он 
мягко произнес:

— У тебя, по-видимому, голова не в порядке, бедный незнакомец; ты, без сомнения,
 много страдал, и люди обходились с тобой неласково, это видно и по лицу твоему 
и по платью. За кого ты меня принимаешь?

— За кого я тебя принимаю? За того, кто ты есть. Я принимаю тебя за Гью Гендона,
 — резко сказал Майлс.

Тот продолжал так же мягко:

— А себя ты кем воображаешь?

— Воображение тут ни при чем! Как будто ты не узнаешь во мне своего брата, 
Майлса Гендона?

Гью, казалось, был радостно удивлен и воскликнул:

— Как, ты не шутишь? Разве мертвые оживают? Дай бог, чтобы это было так! Наш 
бедный пропавший мальчик вернулся в наши объятия после стольких лет жестокой 
разлуки! Ах, это слишком хорошо и поэтому не может быть правдой! Умоляю тебя, 
не шути со мною! Скорее идем к свету — дай мне рассмотреть тебя хорошенько.

Он схватил Майлса за руку, потащил его к окну и принялся его осматривать с ног 
до головы, пожирая глазами, поворачивая во все стороны и сам обходя вокруг, 
чтобы разглядеть его со всех сторон; а возвратившийся блудный сын, сияя 
радостью, улыбался, смеялся и кивал головой, приговаривая:

— Смотри, брат, смотри, не бойся, ты не найдешь ни одной черты, которая не 
могла бы выдержать испытания. Разглядывай меня, сколько душе будет угодно, 
милый мой старый Гью! Я в самом деле прежний Майлс, твой Майлс, которого вы 
считали погибшим. Ах, сегодня великий день! Дай мне твою руку, дай поцеловать 
тебя в щеку. Я, кажется, умру от радости.

Он собирался обнять брата; но Гью отстранил его рукой, уныло опустил голову на 
грудь и с волнением сказал:

— Боже милосердный, дай мне сил перенести это тяжкое разочарование!

Майлс от удивления в первую минуту не мог произнести ни слова; затем 
воскликнул:

— Какое разочарование? Разве я не брат твой?

Гью печально покачал головой и сказал:

— Молю небо, чтобы это было так и чтобы другие глаза нашли сходство, которого 
не нахожу я. Увы! Боюсь, что письмо говорило жестокую правду.

— Какое письмо?