— Нищий и вор! Он взял у тебя деньги и в это самое время залез тебе в карман. 
Если хочешь излечить его чудом, пусть твоя палка прогуляется по его плечам, в 
остальном можешь положиться на бога.

Но Гуго не стал дожидаться чуда. В один миг он вскочил на ноги и умчался, как 
ветер, а прохожий за ним, крича во все горло. Король, горячо поблагодарив небо 
за собственное избавление, побежал в противоположную сторону и не умерил шага, 
пока не очутился вне опасности. Он свернул на первую попавшуюся дорогу и скоро 
оставил деревню далеко за собой. Несколько часов он торопливо шел, поминутно с 
тревогой оглядываясь, не гонятся ли за ним; но, наконец, страхи его улеглись, и 
радостное сознание безопасности охватило его. Теперь только он почувствовал, 
что голоден и очень устал. Он постучался было в ближайшую ферму, но ему не дали 
даже слова сказать и грубо выгнали вон: его одежда не внушала доверия.

Разгневанный и оскорбленный, он поплелся дальше, решив, что впредь не станет 
подвергать себя таким унижениям. Но голод сильнее гордости, и под вечер он еще 
раз попытался найти приют на ферме; здесь его, однако, приняли еще хуже: 
изругали и посулили задержать как бродягу, если он не уберется сейчас же.

Наступила ночь, темная и холодная. А король все еще ковылял на усталых ногах. 
Ему поневоле приходилось идти и идти: едва он присаживался, холод пронизывал 
его до костей. Все чувства и впечатления во время этого странствия в 
торжественном мраке ночи по пустынным дорогам и полям были для него новы и 
странны. Временами он слышал голоса — они приближались, звучали совсем близко и 
постепенно замирали. Он не мог рассмотреть людей, а видел только неясные, 
скользящие тени; в этом было что-то призрачное, жуткое, и он вздрагивал от 
страха. Иногда он видел мерцающий свет вдали — словно в ином мире; иногда 
слышал звяканье овечьего колокольчика, далекое, неясное; приглушенное мычание 
коров, долетавшее до него с ночным ветром, было полно уныния; по временам из-за 
невидимых полей и лесов доносился жалобный вой собаки. Все звуки доносились 
издалека; и маленькому королю казалось, что все живое отступило от него вдаль, 
что он стоит, одинокий, затерянный, посреди беспредельной пустыни.

Он спотыкался, но все шел и шел. Мрачное обаяние этих новых впечатлений 
охватило его. Порою над головой у него чуть слышно шелестела сухая листва, и он 
вздрагивал от этого шороха, — ему казалось, что это шепчутся какие-то люди. Он 
шел и шел, пока, наконец, внезапно не увидел совсем близко свет жестяного 
фонаря. Он отпрянул назад, в тень, и стал ждать. Фонарь стоял возле сарая, у 
отворенной двери. Король подождал немного — ни звука, ни шороха. Он так озяб, а 
гостеприимный сарай так манил к себе, что, наконец, он решился войти. Быстро, 
бесшумно прокравшись к двери, он переступил порог, и в ту же минуту услыхал за 
собой голоса; он поскорее юркнул за бочку и присел на корточки. Вошли два 
батрака с фонарем и, болтая, принялись за работу. При свете фонаря король успел 
рассмотреть внутренность сарая и, заметив на другом конце его что-то вроде 
большого стойла, решил добраться до него, когда останется один; он заметил 
также, что на полпути к стойлу лежит груда попон, и твердо вознамерился 
заставить их послужить этой ночью короне Англии.

Батраки кончили работать и ушли, забрав фонарь и заперев за собою двери. 
Дрожащий от холода король, спотыкаясь в потемках, поспешно добрался до попон, 
захватил их сколько мог и затем благополучно проскользнул к стойлу. Из двух 
попон он устроил себе постель, а остальными двумя укрылся. Теперь он был 
счастливым королем, хотя его одеяла были стары, тонки и не очень грели, да 
вдобавок от них еще противно пахло лошадиным потом.

Король продрог, его мучил голод, но все же он так устал, что вскоре его 
охватила дремота. Но как раз в ту минуту, когда он готов был заснуть 
по-настоящему, он ясно почувствовал, что кто-то дотронулся до него! Он сразу 
проснулся и затаил дыхание. У него чуть сердце не лопнуло, так испугало его это 
таинственное прикосновение в темноте. Он лежал неподвижно и прислушивался, едва 
дыша. Но все было безмолвно и недвижимо. Он слушал, как ему казалось, очень 
долго, но все по-прежнему было безмолвно и недвижимо. Он опять погрузился в 
дремоту; и вдруг снова ощутил таинственное прикосновение! Как ужасно 
прикосновение чего-то беззвучного и невидимого! Мальчик почувствовал безумный 
страх. Что ему делать? Это был вопрос, на который он никак не мог найти ответа. 
Покинуть это довольно удобное ложе и бежать от неведомого врага? Но куда 
бежать? Из сарая все равно выбраться нельзя — он заперт; а бродить в темноте из 
угла в угол в четырех стенах, как в тюрьме, когда за тобою скользит невидимый 
призрак, который может каждую минуту дотронуться до твоего плеча или руки, — 
нет, это еще страшнее. Но лежать всю ночь, умирая от страха, разве это лучше? 
Нет. Что же тогда делать? Он хорошо знал, что ему оставалось только одно: 
протянуть руку и выяснить, наконец, кто к нему прикасался.

Это легко было решить, но трудно выполнить. Три раза он робко протягивал руку 
впотьмах и тотчас же судорожно отдергивал ее назад, — не потому, что она 
прикоснулась уже к чему-нибудь, а потому, что он чувствовал, что она сейчас к 
чему-нибудь прикоснется. Но на четвертый раз он протянул руку немного дальше, и 
рука его слегка дотронулась до чего-то теплого и мягкого. Он окаменел от ужаса: 
ум его был в таком смятении, что ему почудилось, будто перед ним еще не 
остывший мертвец. Он подумал, что скорее умрет, чем дотронется до него еще раз.