вместо скипетра паяльную трубку лудильщика.



Потом все кинулись перед ним на колени с насмешливыми воплями и издевательскими 
причитаниями, вытирая мнимые слезы рваными, грязными рукавами и передниками.

— Смилуйся над нами, о сладчайший король!

— Не попирай ногами твоих ничтожных червей, о благородный монарх!

— Сжалься над твоими рабами и осчастливь их королевским пинком!

— Приласкай и пригрей нас лучами твоей милости, о палящее солнце единовластия!

— Освяти землю прикосновением твоей ноги, чтобы мы могли съесть эту грязь и 
стать благородными!

— Удостой плюнуть на нас, о государь, и дети детей наших будут гордиться 
воспоминанием о твоей царственной милости!

Но самую удачную шутку отколол весельчак лудильщик. Коленопреклоненный, он 
сделал вид, что целует ногу короля; тот с негодованием оттолкнул его ногой; 
тогда лудильщик стал подходить к каждому по очереди и выпрашивать тряпку, чтобы 
завязать то место на лице, которого коснулась королевская ножка, говоря, что 
после такой чести оно не должно подвергнуться грубому влиянию воздуха и что 
теперь он наживет себе состояние, всюду показывая это место по сто шиллингов за 
один взгляд. Это было так уморительно, что вся орава млела от восхищения и 
зависти.

Слезы стыда и гнева стояли в глазах маленького монарха. «Если б я их тяжко 
обидел, они не могли бы поступить со мной более жестоко; но я обещал им милость,
 — и вот как они отблагодарили меня!»



ГЛАВА XVIII

ПРИНЦ У БРОДЯГ

Вся орава поднялась на рассвете и двинулась в путь. Над головой низко нависло 
небо, земля под ногами была скользкая, в воздухе веяло зимним холодом. Шайка 
приуныла; одни были угрюмы и молчаливы, другие сердиты и раздражительны; все 
были не в духе, каждому хотелось опохмелиться.

Атаман отдал «Джека» на попечение Гуго, коротко приказав Джону Кенти держаться 
в стороне и оставить сына в покое; а Гуго он велел не слишком грубо обращаться 
с мальчиком.

Мало-помалу погода стала лучше, тучи поднялись выше. Бродяги больше не дрожали 
от холода и воспрянули духом. Постепенно они развеселились, принялись 
зубоскалить и задевать прохожих, попадавшихся им навстречу. Это означало, что 
они снова стали ценить жизнь и ее радости. Их, очевидно, боялись: все уступали 
им дорогу и смиренно переносили их дерзости и насмешки, не осмеливаясь 
огрызнуться. Они снимали с изгороди развешанное для просушки белье, иногда на 
глазах у владельцев, которые не только не возражали, но даже были как будто 
благодарны, что бродяги не захватили и изгороди.

Вскоре они вторглись к небогатому фермеру и расположились как дома, пока 
дрожащий от страха хозяин и его домашние опустошали кладовую, чтобы приготовить 
им завтрак. Они трепали по подбородку фермершу и ее дочерей, когда те подкосили 
им кушанья, и с хохотом, похожим на лошадиное ржанье, обзывали их обидными 
прозвищами. Они швыряли кости и овощи в фермера и его сыновей, заставляя их 
увертываться, и шумно хлопали в ладоши, когда попадали в цель. В конце концов 
они вымазали маслом голову одной из хозяйских дочек, возмутившейся их наглыми 
шутками. Уходя, они грозились придти опять и сжечь дом вместе с хозяевами, если 
те посмеют донести о их проделках властям.

Около полудня, после долгой и утомительной ходьбы, орава сделала привал под 
изгородью, за околицей довольно большой деревни. Часок отдохнули, а потом 
бродяги разбрелись в разные стороны, чтобы войти в деревню с нескольких концов 
одновременно и заняться каждый своим ремеслом. Джека послали с Гуго. Они 
побродили по улице, и, наконец, Гуго, не находя, к чему приложить свое 
искусство, сказал:

— Нечего украсть. Жалкая деревушка. Нам придется просить милостыню.

— Нам? Ну уж нет! Ты проси, это твое ремесло. Но я просить милостыню не стану.

— Ты не станешь просить милостыню? — воскликнул Гуго, с удивлением вытаращив