сарая, где земляной пол был на целый фут покрыт соломой. Король лег, укрылся, 
за неимением одеяла, соломой и весь ушел в свои мысли. У него было много 
горестей, но какими ничтожными казались они перед великим горем — утратой отца. 
Имя Генриха VIII заставляло трепетать весь мир; при этом имени каждому 
рисовалось чудовище, дыхание которого все разрушает, рука которого умеет лишь 
карать и казнить, но для мальчика были связаны с этим именем только сладостные 
воспоминания, и образ, который он вызывал в своей памяти, дышал любовью и 
лаской. Он припоминал свои задушевные разговоры с отцом, с нежностью думал о 
них, и неудержимые слезы, струившиеся по его щекам, свидетельствовали о глубине 
его горя. День клонился к вечеру, и мальчик, истомленный своими невзгодами, 
заснул спокойным, целительным сном.

Много времени спустя — он не мог сказать, сколько именно, — еще не совсем 
проснувшись, лежа с закрытыми глазами и спрашивая себя, где он и что с ним 
случилось, он услыхал над собой унылый, частый стук дождя по крыше; ему стало 
хорошо и уютно; но через минуту это чувство было грубо нарушено громким говором 
и хриплым смехом. Неприятно пораженный, он высвободил из соломы голову, чтобы 
посмотреть, что тут происходит. Непривлекательную и страшную картину увидел он. 
В другом конце сарая, на полу, ярко пылал костер; вокруг костра, в зловещем 
красном свете, лежали вповалку на земле бродяги и оборванцы.



Ни в снах он не видел, ни в книгах не встречал подобных созданий. Здесь были 
мужчины высокие, загорелые, с длинными волосами, одетые в фантастические 
рубища; были подростки с жестокими лицами, такие же оборванные; были 
слепцы-нищие с повязками или пластырями на глазах; были калеки с костылями и 
деревяшками; больные с гноящимися, кое-как перевязанными ранами; был 
подозрительного вида разносчик со своим коробом; точильщик ножей, лудильщик, 
цирюльник — каждый со своим инструментом; среди женщин были совсем молодые, 
почти девочки, были и старые, сморщенные ведьмы. Все они кричали, шумели, 
бесстыдно ругались; все они были грязны и неряшливы; было здесь и трое 
младенцев с какими-то болячками на лицах, и несколько голодных собак с 
веревками на шее: они служили слепцам поводырями.

Ночь уже наступила, пир только что кончился, начиналась оргия. Жбан с водкой 
переходил из рук в руки. Раздался дружный крик:

— Песню! Песню! Пой, Летучая Мышь! Пой, Дик, и ты, Безногий!

Один из слепцов поднялся на ноги и приготовился петь, сорвав и швырнув на пол 
пластыри, закрывавшие его вполне здоровые глаза, и доску с трогательным 
описанием причин его несчастья. Безногий освободился от своей деревяшки и на 
двух совершенно здоровых ногах стал рядом с товарищем. Затем оба загорланили 
веселую песню, а вся орава нестройно подхватывала припев. Когда дело дошло до 
последней строфы, полупьяный хор, увлекшись, пропел ее всю с самого начала, 
наполняя сарай такими оглушительными гнусавыми звуками, что даже стропила 
задрожали.

Вот как, примерно, звучал бы конец этой вдохновенной песни в переводе с 
воровского языка, на котором она была сложена:

		Притон, прощай, не забывай,
		Уходим в путь далекий.
		Прощай, земля, нас ждет петля
		И долгий сон, глубокий.
		Нам предстоит висеть в ночи,
		Качаясь над землею,
		А нашу рухлядь палачи
		Поделят меж собою.[26 - Заимствовано из книги «Английский бродяга», изданной 
в Лондоне в 1665 году (прим. авт.).]

Затем пошла беседа, но уже не на воровском языке, — он употреблялся только 
тогда, когда было опасение, что подслушивают враждебные уши. Из разговора 
выяснилось, что Джон Гоббс не был здесь новичком, но и раньше водился с этой 
шайкой. Потребовали, чтобы он рассказал, что с ним было в последнее время, и 
когда он объявил, что «случайно» убил человека, все остались довольны; когда же 
он прибавил, что убитый — священник, все очень обрадовались и заставили его 
выпить с каждым по очереди. Старые знакомые радостно приветствовали его, новые 
гордились возможностью пожать ему руку. Его спросили, где он «шатался столько 
месяцев», на что он ответил:

— В Лондоне лучше, чем в деревне, и безопаснее, особенно в последние годы, 
когда законы стали такие строгие и их приказывают так точно соблюдать. Если б 
не это убийство, я остался бы в Лондоне. Я уже совсем решил навсегда остаться в 
городе, но этот несчастный случай все спутал.

Он спросил, сколько теперь человек в шайке. Атаман ответил:

— Двадцать пять овчин, верстаков, напилков, кулаков, корзинщиков да еще старухи