но бархатно-шелковый паж тотчас же схватил чашу, опустился на одно колено и 
поднес ее принцу на золотом блюде.

Затем утомленный пленник сел и хотел было снять с себя башмаки, робко прося 
взглядом позволения; но другой бархатно-шелковый назойливый паж поспешил 
опуститься на колени, чтобы избавить его и от этой работы. Том сделал еще две 
или три попытки обойтись без посторонней помощи, но ни одна не имела успеха. Он,
 наконец, сдался и с покорным вздохом пробормотал:

— Горе мне, горе! Как еще эти люди не возьмутся дышать за меня!

В туфлях, в роскошном халате, он, наконец, прикорнул на диване, но заснуть не 
мог: голова его была слишком переполнена мыслями, а комната — людьми. Он не мог 
отогнать мыслей, и они остались при нем; он не умел выслать вон своих слуг, и 
потому они тоже остались при нем, к великому огорчению Тома и их самих.

Когда Том удалился, его знатные опекуны остались вдвоем. Некоторое время оба 
молчали, в раздумье качая головами и шагая по комнате. Наконец лорд Сент-Джон 
заговорил:

— Скажи по совести, что ты об этом думаешь?

— По совести, вот что: королю осталось недолго жить, мой племянник лишился 
рассудка, — сумасшедший взойдет на трон, и сумасшедший останется на троне. Да 
спасет господь нашу Англию! Ей скоро понадобится помощь господня!

— Действительно, все это похоже на истину. Но… нет ли у тебя подозрения… что… 
что…

Говорящий запнулся и не решился продолжать: вопрос был слишком щекотлив. Лорд 
Гертфорд стал перед Сент-Джоном, посмотрел ему в лицо ясным, открытым взглядом 
и сказал:

— Говори! Кроме меня, никто твоих слов не услышит. Подозрение в чем?

— Мне очень не хотелось бы выражать словами, милорд, то, что у меня на уме, ты 
так близок ему по крови. Прости, если я оскорблю тебя, но не кажется ли тебе 
удивительным, что безумие так изменило его? Я не говорю, чтобы его речь или 
осанка утратили свое царственное величие, но все же они в некоторых ничтожных 
подробностях отличаются от его прежней манеры держать себя. Не странно ли, что 
безумие изгладило из его памяти даже черты его отца; что он забыл даже обычные 
знаки почтения, какие подобают ему от всех окружающих; не странно ли, что, 
сохранив в памяти латинский язык, он забыл греческий и французский? Не обижайся,
 милорд, но сними у меня тяжесть с души и прими искреннюю мою благодарность! 
Меня преследуют его слова, что он не принц, и я…

— Замолчи, милорд! То, что ты говоришь, — измена! Или забыл ты приказ короля? 
Помни, что, слушая тебя, я и то делаюсь соучастником твоего преступления.

Сент-Джон побледнел и поспешил сказать:

— Я ошибся, я признаю это сам. Будь так великодушен и милостив, не выдавай 
меня! Я никогда больше не буду ни размышлять, ни говорить об этом. Не поступай 
со мною слишком сурово, иначе я погибший человек.

— Я удовлетворен, милорд. Если ты не станешь повторять свой оскорбительный 
вымысел ни мне, ни кому другому, твои слева будут считаться как бы несказанными.
 Оставь свои пустые подозрения. Он сын моей сестры: разве его голос, его лицо, 
его внешность не знакомы мне от самой его колыбели? Безумие могло вызвать в нем 
не только те противоречивые странности, которые подмечены тобою, но и другие, 
еще более разительные. Разве ты не помнишь, как старый барон Марли, сойдя с ума,
 забыл свое собственное лицо, которое знал шестьдесят лет, и считал, что оно 
чужое, — нет, больше того, утверждал, будто он сын Марии Магдалины, будто 
голова у него из испанского стекла, и — смешно сказать! — не позволял никому 
прикасаться к ней, чтобы чья-нибудь неловкая рука не разбила ее. Гони прочь 
свои сомнения, добрый милорд. Это истинный принц, я хорошо его знаю, и скоро он 
станет твоим королем. Тебе полезно подумать об этом: это важнее всех других 
обстоятельств.

В течение дальнейшей беседы лорд Сент-Джон многократно отрекался от своих 
ошибочных слов и утверждал, что теперь-то он доподлинно знает, где правда, и 
больше никогда, никогда не станет предаваться сомнениям. Лорд Гертфорд 
простился со своим собратом тюремщиком и остался один стеречь и опекать принца. 
Скоро он углубился в размышления, и, очевидно, чем дольше думал, тем сильнее 
терзало его беспокойство. Наконец он вскочил и начал шагать по комнате.

— Вздор! Он должен быть принцем! — бормотал он про себя. — Во всей стране не 
найдется человека, который решился бы утверждать, что два мальчика, рожденные в 
разных семьях, чужие друг другу по крови, могут быть похожи один на другого, 
словно два близнеца. Да если бы даже и так! Было бы еще более диковинным чудом,