Нас донесло течением до большой излучины, и тут набежали облака и ночь 
сделалась душная. Река здесь была очень широкая, и по обоим ее берегам стеной 
стоял густой лес; не видно было ни одной прогалины, ни одного огонька. Мы 
разговаривали насчет Каира: узнаем мы его или нет, когда до него доплывем. Я 
сказал, что, верно, не узнаем; говорят, там всего около десятка домов, а если 
огни погашены, то как узнать, что проезжаешь мимо города? Джим сказал, что там 
сливаются вместе две большие реки, вот поэтому и будет видно. А я сказал, что 
нам может показаться, будто мы проезжаем мимо острова и опять попадаем в ту же 
самую реку. Это встревожило Джима и меня тоже. Спрашивается, что же нам делать? 
По-моему, надо было причалить к берегу, как только покажется огонек, и сказать 
там, что мой отец остался на шаланде, по реке он плывет первый раз и послал 
меня узнать, далеко ли до Каира. Джим нашел, что это неплохая мысль, так что мы 
выкурили по трубочке и стали ждать.

Делать было нечего, только глядеть в оба, когда покажется город, и не прозевать 
его. Джим сказал, что уж он-то наверно не прозевает: ведь как только он увидит 
Каир, так в ту же минуту станет свободным человеком; а если прозевает, то опять 
очутится в рабовладельческих штатах, а там прощай, свобода! Чуть ли не каждую 
минуту он вскакивал и кричал:

– Вот он, Каир!

По это был все не Каир. То это оказывались блуждающие огни; и, то светляки, и 
он опять усаживался сторожить Каир. Джим говорил, что его бросает то в жар, то 
в холод оттого, что он так скоро будет на свободе. И меня тоже, скажу я вам, 
бросало то в жар, то в холод; я только теперь сообразил, что он и в самом деле 
скоро будет свободен, а кто в этом виноват? Я, конечно. Совесть у меня была 
нечиста, и я никак не мог успокоиться. Я так замучился, что не находил себе 
покоя, не мог даже усидеть на месте. До сих пор я не понимал, что я такое делаю.
 А теперь вот понял и не мог ни на минуту забыть – меня жгло, как от нем. Я 
старался себе внушить, что не виноват; ведь не я увел Джима от его законной 
хозяйки. Только это не помогало, совесть все твердила и твердила мне: «Ведь ты 
знал, что он беглый, мог бы добраться в лодке до берега и сказать кому-нибудь». 
Это было правильно, и отвертеться я никак по мог. Вот в чем была загвоздка! 
Совесть шептала мне: «Что тебе сделала бедная мисс Уотсон? Ведь ты видел, кат; 
удирает ее негр, и никому по сказал ни слова. Что тебе сделала бедная старуха, 
за что ты ее так обидел? Она тебя учила грамоте, учила, как надо себя вести, 
была к тебе добра, как умела. Ничего и плохого она тебе не сделала».

Мне стало так не по себе и так стыдно, что хоть помереть. Я бегал взад и вперед 
по плоту и ругал себя, и Джим тоже бегал взад и вперед по плоту мимо меня. Нам 
не сиделось на месте. Каждый раз, как он подскакивал и кричал: «Вот он, Каир!» 
– меня прошибало насквозь точно пулей, и я думал, что, если это и в самом деле 
окажется Каир, я тут же умру со стыда.

Джим громко разговаривал все время, пока я думал про себя. Он говорил, что в 
свободных штатах он первым долгом начнет копить деньги и ни за что не истратит 
зря ни единого цента; а когда накопит сколько нужно, то выкупит свою жену с 
фермы в тех местах, где жила мисс Уотсон, а потом они вдвоем с ней будут 
работать и выкупят обоих детей; а если хозяин не захочет их продать, то он 
подговорит какою-нибудь аболициониста, что бы тот их выкрал.

От таких разговоров у меня по спине мурашки бегали. Прежде он никогда но посмел 
бы так разговаривать. Вы посмотрите только, как он переменился от одной мысли, 
что скоро будет свободен! Недаром говорит старая пословица: «Дай негру палец – 
он заберет всю руку». Вот что, думаю, выходит, если действовать сгоряча, без 
соображения. Этот самый негр, которому я все равно что помогал бежать, вдруг 
набрался храбрости и заявляет, что он украдет своих детей, а я даже не знаю их 
хозяина и никакого худа от него не видал.

Мне было обидно слышать это от Джима – такая с его стороны низость. Совесть 
начала меня мучить пуще прежнего, пока наконец я не сказал ей: «Да оставь ты 
меня в покое! Ведь еще не поздно: я могу поехать на берег, как только покажется 
огонек, и заявить». Я сразу успокоился и повеселел, и на душе стало куда легче. 
Все мои огорчения словно рукой сняло. Я стал глядеть, не покажется ли где 
огонек, и даже что-то напевал про себя. Наконец замигал огонек, и Джим крикнул:

– Мы спасены, Гек, спасены! Скачи и пляши от радости! Это добрый старый Каир, я 
уж знаю!

Я сказал:

– Я поеду в челноке, погляжу сначала. Знаешь, Джим, это, может, еще и не Каир.

Он вскочил, приготовил челнок, положил на дно свою старую куртку, чтобы было 
мягче сидеть, подал мне весло, а когда я отчаливал, крикнул вслед:

– Скоро я прямо пойду плясать от радости, буду кричать, что это все из-за Гека! 
Я теперь свободный челочек, а где ж мне было освободиться, если бы не он? Это 
все Гек сделал! Джим никогда тебя не забудет, Гек! Такого друга у Джима никогда